Ей и на самом деле стало удивительно спокойно и хорошо в этом ящике с высокими бортами, которые ограничили видимый мир до окрашенного в нежно-голубой цвет потолка и белого электропровода, вьющегося вдоль балки до лампочки.
– Васюша, – позвала из гроба Малаша, – давай, когда помрем, то тебе пусть пасхальную свечу в руки дадут, а мне – крещенскую.
– Давай, – согласился дед, который сидел задумавшись.
– Васюша, – снова позвала Малаша, – а ведь у нас только одна подорожная молитва, второй нет, – сказала она и вздохнула.
Дед промолчал, и Маланья продолжила:
– Ты вот что, когда к Замятиным пойдешь, возьми у них еще одну. Когда Петю хоронили, священник несколько подорожных у них оставил.
Дед согласился и засобирался.
Часы с гирьками и большим маятником за стеклянной дверцей пробили три, вечер снаружи уже закрывал окна темными ставнями. Дед Василий уходил, а Маланья оставалась лежать в гробу.
– Давай помогу вылезти-то. – Дед протянул Маланье руку.
– Да ниче, полежу еще немного, уж больно спине хорошо, – отнекалась та.
– Как встанешь-то потом? – еще раз предложил помощь дед, но Малаша не согласилась, мол, выберется как-нибудь, а нет – так бабы сейчас придут и помогут. И дед ушел.
Дверь за дедом закрылась, Маланья утонула в тишине.
Она сложила руки на животе, и они крепко сцепились искривленными артритными пальцами в замок.
Маланья лежала и вспоминала прожитую жизнь. Как она встретила своего Васюшу после войны, как родили и подняли детей, как хорошо ей было с мужем и в трудах, и в вечерах, когда можно было просто сидеть рядом с ним и ничего не говорить, а все равно было хорошо и тепло.
Тепло, льющееся от печи, тишина, размеренная тиканьем часов, неспешные думы и жесткое ровное днище гроба, которое дало отдых ее уставшей за жизнь спине, сделали свое дело, и Маланья уснула.
Первой пришла старуха Замятина.
Увидев гроб на полу посреди избы, она тихо ойкнула и, ступая на цыпочках, подошла заглянуть внутрь.
Маланья лежала со сложенными на животе руками.
Замятиха в растерянности осела на лавку у стола, подперла голову рукой и задумалась о быстротечности жизни.
Следом шумно ввалилась в дверь Демидова.
Замятиха цыкнула на нее. Та, увидев гроб, зажала рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и села на лавку рядом с Замятихой.
Мысли в их головах носились вихрем. Как? Когда? Что делать? Но ни одна из них не была высказана. Слова не шли, и каждая из женщин переживала уход подруги по-своему. Только Демидова шмыгала носом и вытирала глаза уголком платка.
Пришли еще старушки. Увидев Маланью в гробу, они перекрестились и тоже сели на лавочку.
Потихоньку завязался разговор.
– Ну вот и Малаша преставилась, – сказала Даниловна и тихонько всхлипнула.
– Хорошая она была, добрая, и на помощь всегда безотказная. – Замятиха вспомнила, сколько Маланья, сидя дома со своими детьми, водилась и с ее детишками, и глаза ее тоже увлажнились.
Пришедшие позже старушки тоже нашли что сказать доброго о «покойнице», и все пришли в предплакательное настроение. Слезы стояли у всех в глазах, но нарушить тишину и начать плакать в голос никто не решался.
– А где Василий-то? – спросила одна из них.
– Так, наверно, к нам пошел, – ответила Замятиха, – за помощью. Там же сейчас все мужики наши собрались.
– И то правда, – закивали все и снова погрузились в воспоминания о Маланье.
– Как живая лежит, – вздохнула Демидова, и все с ней согласились, что да, де на мертвую и не похожа, а как будто спит.
Тут дверь открылась, и, напустив в избу пару, вошел Василий. Женщины притихли. А дед прошел ко гробу, наклонился и сказал:
– Вот, Малаша, я тебе подорожную принес. – И аккуратно положил молитву ей на руки.
Бабы, видя такую нежную посмертную заботу новоявленного «вдовца» о «новопреставленной», начали потихонечку подвывать.
Василий, как бы очнувшись, посмотрел на баб и спросил:
– Бабы, вы чего?
Те завыли посмелее и стали жалеть Василия:
– Бедный, да как же ты теперь, один-то, без Маланьюшки! А она вот лежит, как уснувшая, и не встанет уже больше, не подымется! – плакали они.
– Вы че, бабы? – Дед Василий опешил и уставился на плакальщиц.
Бабы решили, что Василий от горя не в себе, и решили помочь ему выплакать, избыть горе слезами.
– А ты поплачь, поплачь, Васильюшка, тебе и легче станет, горемычный ты! – нараспев уговаривали они его, и дед, растроганный их слезами и причитаниями, тоже заплакал.
Плакал он, умиляясь на свою Малашу, которая лежала в гробу такая красивая и спокойная, как ангел. Плакал он, жалея ее, что такая тяжелая была у нее жизнь, и винясь за то, что мало ей помогал в той, как оказалось, такой короткой жизни. И плакал он, радуясь, что Господь дал им еще время пожалеть и полюбить друг друга.