Необычный гость подождал, позволяя Алсуфьеву осознать происходящее. Видя, что тот стал в состоянии воспринимать снова, пояснил:
- Люди называют наш мир духовным, или астральным, миром тонких материй. Мы оживаем, когда открывают книги. Заново любим, страдаем и ненавидим. Ровно столько раз, сколько читатель переживает сюжет.
- Как это получается?
- Объяснять сложно. Бытие и сознание взаимосвязаны. Любая мысль становится частичкой нашего мира, живет в нем.
- Чертовски приятно. Встретить своего героя! Да еще в такой день! - опять понесло Алсуфьева.
- В последний день, - негромко сказал Родионов.
Алсуфьев, расхаживающий взад-вперед, замер:
- Как? ... Не понял?
- В свой последний день.
До Алсуфьева не сразу дошел смысл сказанного. Наконец слова гостя протиснулись в сознание, разбухли, вытесняя другие мысли. Он медленно повернул голову и натолкнулся взглядом на глаза Родионова. Это были глаза палача, с неподвижными зрачками, холодными, как у охотящейся кобры. Он почувствовал как снизу, его обдало противным, знакомым с детства, холодком страха. "Как? Что же это такое? ..." Цепенеющий мозг проявлял картинки то его новой машины, то уютной дачи, шикарной квартиры в городе, затем почтительные гримасы в доме литераторов и, неожиданно, молоденькой журналистки, к которой он собирался завтра. Картинки обреченно темнели и пропадали, словно подчеркивая тщетность мирских соблазнов.
- Почему? - Выдавил из себя Алсуфьев. - Я здоров, полон сил.
Родионов вздохнул, как отец, в пятый раз, разъясняющий задачку дочери:
- Я мог бы долго объяснять тебе, что наши миры взаимосвязаны, что очень важно равновесие добра и зла для вас и для нас. И так далее и тому подобное. Да какая тебе разница. Ты нам мешаешь и все!
- Вы... . Вы убьете меня?
- Ты еще не понял? Зачем же я здесь? Поздравлять тебя?- ухмыльнулся палач.
- В чем я виноват? Просто пишу. И все.
- Пишешь? - литературный герой внезапно рассердился, - Да, если б твоя "писанина" воспитывала людей. Если бы она хотя бы заставляла их думать, тогда - да. Ты молодец. Но ты потакаешь их прихотям. Держишь нос по ветру. Куда мода, туда и ты. Нужен секс - пожалуйста. Нужна жестокость, по больше крови и переломанных костей - извольте.
- Но это мой хлеб. Моя профессия.
- Простой слесарь точит деталь. Это его работа, его честный заработок. И от силы десятки людей пользуются этой деталью. Схалтурит - лишь немногие чертыхнут бракодела. Твою "продукцию" читают сотни тысяч. Твой брак впивается в мозги тысячам. Калечит незаметно, исподволь. А это страшнее. Ты не воспитываешь, а развращаешь.
- Все пишут так.
- Пишут. Но ты притягательнее, а значит достовернее.
Слова Родинова, существительные и глаголы, ложились бетонными блоками, выстраиваясь в подобие тюремной стены, у которой исполняют смертные приговоры. Алсуфьев почти физически ощущал их твердость, шероховатость, с выщербинами от пуль. Слова-блоки давили, выстраиваясь тупиком, безнадежно отгораживая его от прежней шумной жизни. Даже у такого словесного жонглера как Алсуфьев, не хватало убедительности и сил пробить тяжеловесную стену доводов своего литературного персонажа. Оправдания писателя даже не сотрясали ее, мягко шлепаясь, словно птичий помет об асфальт.
- Ты не сделаешь этого.
- Почему? - Неожиданно удивился Родионов.
- Отцеубийство всегда считалось тягчайшим преступлением. Я создал тебя. Ты не имеешь права, не имеешь. Это противоречит вашим законам.
- Именно я. Твой любимец, который обеспечил тебе имя. Романы обо мне стали бестселлерами. Ты стал популярен, богат. А помнишь, каким ты вывел меня? Проницательным, холодным, безжалостным. В литературе это становилось модным на фоне инфантильных интеллигентов и сморкающихся в рукав работяг. Тебя прикончит один из твоих персонажей, которыми ты играл как куклешками: захотел - сунул в постель, захотел - убил. Что тут говорить. Сам знаешь.
Родионов требовательно протянул руку:
- Дай ручку.
Алсуфьев машинально подал ему авторучку. Внезапно он вспомнил про пистолет, бросился к столу и вытащил из ящика оружие.