Зимнего хотелось убить до дрожи в руках, до икоты, но этого сделать он не мог. Но мог уйти, чтобы податься на вольные хлеба, чтобы больше не видеть эту небритую рожу с глазами на пол-лица, которым хочется простить все.
Умом Брок понимал, что сам довел Зимнего до ручки, сам не понял, что тому надо, думал, просто сбоит, коротит прожаренные мозги Агента, да не думал, что может коротить так. Но в душе поднималось черное, ворчащее, осклизлое, не дающее простить машину, потому что считал за человека, а людям такое не прощают.
Пришедший Роллинз на время отогнал тяжелые мысли, рассказав, что Зимний сам его нашел и приказал Брока вытащить тихо и незаметно. Вот Роллинз одурел, конечно, с тяжелой тушкой на руках по закоулкам базы мотаться, но вытащил Брока, привез в госпиталь, в котором тот сейчас и находился. Четыре дня уже как.
На резонный вопрос, что тут делал Зимний, Роллинз замялся, и сказал, что тот чуть не убил техников, которые пытались его урезонить, у охраны погнул автоматы, и сказал, что пока не увидит командира, никого к себе не подпустит. Вот Роллинз его и привез. Чего Зимний хотел, Роллинз не знал, но был уверен, что извиниться.
— В хуй не всрались мне его извинения, — выплюнул Брок. — Сам теперь, Роллинз, с ним ебись.
Роллинз ничего на это не ответил, попрощался, сославшись на то, что Броку надо отдыхать, и ушел.
Брок не знал, что теперь думает о нем его заместитель и друг, и не представлял, как теперь себя с ним вести. На всех хотелось кидаться и материться, и Брок вдруг вспомнил давний тренинг по психологии, где рассказывали про пять стадий принятий неизбежного. И вот гневом была вторая. Надо сказать, ему было глубоко похуй на всю эту мозгоправскую муть, но лекция все равно не шла из головы. Дальше шли торг, депрессия и само принятие. Прикинув, что торговаться за порванную задницу не с кем, а депрессии с ним отродясь не случалось, он решил, что позлится и успокоится, насколько это вообще возможно. Потому что злиться было проще, злость не давала сойти с ума, скатиться в непонятное жаление себя, признавание себя слабым, уязвимым, хрупким. Смертным. Брок бывал на пороге смерти, бывал за гранью, но никогда он не был настолько беспомощным, и это пугало до дрожи в коленках. Беспомощность. Он не мог себе позволить быть беспомощным, но оказался таковым. Ему не хотелось думать о Зимнем, он только надеялся, что ему не придется больше никогда увидеть его, потому что, если увидит, убьет. Не простит никогда.
Надо было менять работу, и срочно. Потому что он к Зимнему больше не подойдет и на пушечный выстрел.
*
Зимнего ему заказали, как лучшему наемнику. Даже сказали, когда его разморозят и куда выпустят. И Брок начал готовиться.
Он был уверен, что легко сможет застрелить Агента, в этом даже не будет ничего личного, и вот он устроился в лежке и ждал, когда появится этот отмороженный ублюдок, который умудрился одним своим срывом переписать всю жизнь Брока, расчертить ее на “до” и “после”. Как ни старался Брок забыть, у него не получалось. Не получалось потому, что первые полгода Брок вообще боялся подпустить к себе кого-то, не важно, сверху или снизу. Ломал себя, пытаясь снова вернуться к нормальной половой жизни, к нормальной жизни вообще. Да и потом лучше не стало. А про то, что у него начались кошмары, вообще говорить не стоит. Он убеждал себя, что это всего лишь порванная задница, которая давно зажила, даже нормально, но ничего не получалось. Зимний сломал что-то в нем, что-то важное, что никак не могло срастись, и Брок очень надеялся, что это убийство вернет ему его жизнь обратно.
Он увидел в прицел знакомую фигуру, затянутую в причудливый тактический костюм, видел, как Зимний меняет оружие за оружием, выкашивая все и вся на своем пути. Брок смотрел и медлил нажать на спусковой крючок. Медлил, преступно медлил, но сейчас в нем что-то снова ломалось, но иначе, не так, как тогда, а как-то правильно. А потом Зимний поднял голову и посмотрел, казалось, прямо на него, словно знал, что он там, что там именно он, и замер, как будто чего-то ждал.
Брок разрядил винтовку, поднялся и тихо ушел, оставляя за своей спиной Зимнего резвиться дальше.
Он уходил все дальше и дальше, чувствуя, как что-то в нем встает на свои места. Осталось только дать этому встать до конца. И тогда снова можно будет жить.
Баки. Душа и память.
Баки проснулся с полузадушенным криком, рвущимся из горла, и резко сел на постели, вцепившись в волосы пальцами. Дернул себя за них, причиняя боль, словно она могла отогнать демонов, что терзали его, и тихо застонал. Этот кошмар преследовал его после Гидры чаще всего.
— Баки! — влетел в его комнату Стив, который тоже чутко спал и, как бы Баки не хотел скрыть свои кошмары, услышал его. — Опять Гидра?
— Нет, Стив, — обреченно опустил голову Баки. — Это не Гидра. Это я.
Стив сел рядом с Баки, притягивая его к себе и обнимая.
— Это не ты, Баки, — попытался он его успокоить. — Тебе приказывали…
— Нет, Стив, — горько ответил Баки. — То, что меня преследует, сделал именно я.
— Баки, что такого страшного мог сделать ты, что тебя это так мучает? — Стив поглаживал его по волосам, пытаясь хоть немного успокоить и отвлечь, но понимал, что это все бесполезно, но не представлял, как помочь Баки, если тот молчит, не говорит, что произошло.
— Я причинил боль очень важному мне человеку, — туманно ответил Баки, и Стив понял, что тот не скажет большего. — Иди спать, Стив. Спасибо, мне лучше.
Стив поднялся и ушел к себе, оставив Баки наедине со своими мыслями и демонами.
Баки откинулся на подушки, уставившись в потолок, боясь закрыть глаза, потому что, как только он закрывал их, он видел растерзанного Брока на столе. Помнил, какое испытал отчаяние, какой ужас от осознания, ЧТО он сделал, когда очнулся, когда спала кровавая пелена желания. Он сделал много всего, когда был оружием Гидры, но своего командира, человека, которому безоговорочно доверял, приказы которого выполнял, человека, который видел в нем не только бездушное оружие, он почти убил и покалечил сам, по своей воле, не выполняя ни чей приказ, а потому что пожелал его. Захотел до кровавой пелены перед глазами, до дрожи в руках и хищного азарта, когда командир, Брок, стал отбиваться. Тогда у Баки, тогда еще Зимнего, сорвало последние тормоза, и он взял его. Брок был единственным желанием Зимнего, желанием неосознанным, но от этого не менее сильным.
Зимний испытывал иррациональную привязанность к последнему хэндлеру, которая граничила с помешательством. Сейчас Баки понимал, что это были за желания, что он банально влюбился в Брока, но Зимний не знал, как выказать свою симпатию и свои желания, и сделал это единственным доступным для себя образом, навсегда отвратив от себя дорогого человека.
Баки хотел найти Брока, но не представлял, что скажет ему, потому что все слова были пустым звуком, он сам не мог простить себе то, что сделал. Не мог простить тот ужас, что увидел в глазах только что очнувшегося Брока. И был уверен, что та боль, которую испытал тогда Зимний, а он испытывал до сих пор, от того, что ему не дали даже шанса на объяснения, ничто по сравнению с тем, что испытывал Брок.
Да и не представлял Баки, где искать Брока, который сразу, как выписался, подал рапорт об отставке. Зимнего тогда уже заморозили, а, проснувшись, он понял, что у него новый хэндлер. Единственное, что Зимний тогда помнил, когда его снова разбудили, что кого-то не хватает, а новый хэндлер его совершенно не устраивал. Это был какой-то совершенно, даже по ощущениям, незнакомый мужик, решивший пойти по самому простому пути и управлять Зимним через боль.
Зимний тогда не понимал, что он сделал не так, хоть и не помня, как было, понимал, что так — неправильно. Он всем своим существом чувствовал, что должно быть иначе. Он видел, как отворачивается от него всегда доброжелательный здоровяк, имени которого он тоже не помнил, но смутно ощущал, что так было раньше. Он ощущал смутно знакомыми весь отряд и чувствовал недостачу чего-то или кого-то важного, жизненно необходимого.