— А липы?.. Думаешь, я все-все-все сделала? Куда там!
Торопясь сказать, она делилась своими уборщицкими заботами — а ветки с липок спилить?! А мусор? А забор?.. А трава вымахала вдоль дороги!
Петру Петровичу показалось, что молодая женщина перевозбуждена и немного задыхается.
— Дыши легче. Еще легче, — заботливо подсказывал он. — Не спеши... Расслабь тело. Расслабь руки... Медитируй.
— Что?
— Медитируй.
И так неожиданно раздался ее смех. Совсем другой смех. Ее прежний хрипатый хохот:
— Ме-ди... Ме-дю... Медю-тируй!.. Ой-ой!.. Му-ди. Ох-хо-хо!
От хохота даже закашлялась:
— Ох-хо-хо!.. Такого я еще не слышала!.. Муди-тируй. Ох-хо-хо!
Петр Петрович оскорбился. Мужчину обижает именно пустяк.
Он перевел взгляд на ее лицо и тотчас увидел, что старая. Что молодая уже исчезла. Что старуха... И что издевательски хохочет:
— Да, да, старуха, старуха!.. Я, милый... Я... — хрипела она. — Что тебе молодые, глупые бабенки — они еще сеном пахнут! Ох-хо-хо!.. Соплявки!
Бок о бок с ним отчужденно сотрясалось хохочущее жесткое тело. Момент истины... Очнувшийся, прибалдевший в любви, Петр Петрович видел теперь все, как есть. Со стороны видел... Двое их в постели. Вид сверху. А то и искаженные виды сбоку (для ракурса). Двое рядом... Старик. И с ним старуха.
И никаких иллюзий.
— Ме-дю... Му-ди... Ох-хо-хо! — повторяла она.
Ее глумливый хохот.
Медлительная его рука (уже знающая... но чтоб вполне убедиться) опускалась к подушке все ниже и ниже, пока не нащупала под ладонью старушечьи космы и костлявый череп. Никакая не молодая... Рядышком!.. Сейчас он даже не помнил, как ее зовут. Он толканул так, что она вылетела из постели.
— Чего ты-ы? — зашипела, зашепелявила она. — И-и-ишь какой. Не нравлюс-ся теперь ему!
Михеевна бранилась с удовольствием. Со смаком!.. Грелась им, когда лежала рядом, а пригретая, теперь замахивалась на него чем попало, вопила, бранилась, даже плевалась!.. Петр Петрович Алабин имел сейчас саму правду жизни.
Вытолкнутая, бранясь, плюясь и что-то несуразное вереща, Михеевна тем не менее оказалась опять с ним рядом. Была ночь, и в окне — луна. Он имел всю правду своей жизни. Старуха решила, что она попросту не там легла. Не с той стороны... У старика, известно, причуды! Но зато теперь, мол, выбери она место правильное, все будет сплошной мед. По-быстрому перебралась через него к стенке, перелезла, протащив прямо по его лицу вислые мощные груди.
— Неве-еерный! — сказала, насмешливо жеманясь.
Петр Петрович повидал в жизни немало убогих изнанок. Но и он был сейчас сокрушен. Не чувствовал он ни комизма, ни — сказать иначе — гротеска этой вдруг обнаружившейся любви двух старых, зажившихся на земле людей. Лежали рядом. Какое-то время старый Алабин не мог даже шевельнуться... Парализовало. Душа, что ли, не хотела признать поражение. Душа молчала.
— Эй! А нельзя ли в нашей жизни побольше огонька, а?.. Не засыпай, милый!
При том что Петр Петрович, недвижный, лежал пластом. Огонька ей!
— Чего тебе, старая?
— Да ты было уснул.
— Не твоя забота!.. Сама уснула.
Она засмеялась:
— Я?
Она теперь норовила взобраться на него. Сесть... Вскочить... Не вполне понятно, что у нее на уме. Но она так смешно подпрыгивала. И юбка ее взметывалась, как вялый, дохлый флаг.
— Помале-еньку, — повторяла. — Помале-еньку...
Да уж, задача. Она дважды промахнулась, занося ногу... Как на могучего коня.
— Как на большого осла, а? — спросил он ее. — Тебе, старая, табуретку в помощь не дать?
— Чего?
Ладно. Он подвинулся, дав ей место... Хватит ей прыгать. Не блоха же!.. Ложись, старая. Давай уж. По-нашему, по-стариковски... Старуха тотчас все поняла. В обычной позе, рядом, чуть сбившись в живую кучку на постели, они попросту грели друг друга.
Петр Петрович сам с собой считал, что проявляет доброту. (Он лукавил. Он думал выждать и, как знать, еще разок обмануться ее юностью.) Он готов был и потрудиться ради такого... Жаль, водка ему глючить больше не помогала. Как оказалось, водка ни при чем.
Быть может, глюки были от раны в плече? Рана играет... Какая-то прилипчивая заумь попала из раненого плеча ему в мозг! И жирует там... Он представил в воспаленной голове тысячи тысяч микросуществ. Ну, и пусть их. Хорошо бы и дальше так... Он не испугался. Пусть бы эти глюки... Разлепил глаза, а с тобой снова Аня.
Он свесил руку к бутылке (допьет, уже не экономя). У самой ножки кровати. Вот... Недалеко!
— Нра-аавится тебе водочка! — протянула старуха.
И на этом протянутом «а-аа» он увидел ее рот. Какая там Аня!.. У бабки во рту ровно два зуба. А он-то думал — три.
Зато Аннета Михеевна была в полном кайфе. Она полеживала, почесывая пяткой обо что-то. Скреблась. (Там. В самом конце его кровати.) Как же долго! Интересно, правой пяткой или левой?.. Ух, стара ведьма! Стара и сластолюбива. Но уже без вдохновения. Слишком много прожила. Летать ленива... И к тому же она ничуть не спешила сварить, скажем, на обед супца...
Выбрался на улицу, на дорогу... От легкого головокружения Петр Петрович приостановился на обочине.
Уезжали последние. Из «девятки» выскочил Дудякин и зачем-то пожал ему руку. Должно быть, от волнения отъезда:
— Пока, Петр Петрович... Отбываем. Пригляди, если что.
— Ладно.
И тут все они, разом высовываясь из машин, замахали ему руками. Заспанные, зевающие... Всю ночь гулявшие, они вопили — пока, пока, оставайся, Петр Петрович! Ты, Петр Петрович, наш каменный божок, ха-ха-ха... Идол! Любимец женщин!.. Шиз бродячий! Оберегай наш поселок, Петр Петрович. Не дай напрочь разворовать дачи...
Старик шел сколько-то вслед, глотая пыль их машин.
Зато тихо... Зато Петр Петрович шел в тишине. Тишина оставалась ему.
Жар... Плечо стреляло новой, незнакомой болью. Петр Петрович, проснувшись, шевельнул в себе невнятную осторожную мысль.
— Не пугайся, — сказал знакомый голос.
Она, видно, очень тихо подсела к нему на край постели, — в точности так, как тихо и тоже на самый край подсаживался среди ночи к женщинам постаревший Петр Петрович. И, точно так же огладив его плечо, тронула грудь... Но боль в плече не задела.
Алабин оттолкнул ее руку — старая, сгинь. Уйди!
— О-о, какие мы сердитые! — И опять эта ее ласковая кривая ухмылочка.
Он отвернулся к стене.
— Серди-итый.
Алабин еще сдвинулся к стене (на большее не было сил). Но следом и она прилегла, прижалась... Он (спиной) слышал ее груди — обе как большие, холодноватые кочаны капусты. «Разве я не женщина?» — шептала она.
Он плохо соображал. Голова кружилась.
— Холод от тебя! Хватит! — Он резко сел на постели.
Желтые шары скакали перед его глазами.
— А щас! Щас! — Михеевна вскочила и на этот раз совсем по-старушечьи забегала и засуетилась.
Она набрасывала на Петра Петрович одеяла, старый полушубок, одежду, подушки, а его все знобило.
Она таки отыскала где-то в стариковских углах аптечку — дала ему аспирин — глотай, глотай!
— Пропотеть не боишься?.. Окно растворить?
Луны в окне этой ночью не было. (Уплыла. Уплыла, желтая!) Но и страха смерти как такового тоже не было. Старый Алабин не боялся по мелочам. Но почему-то сейчас ему не хотелось отключаться — он побаивался, что просто-напросто уснет, уже не проснувшись. Куда-то сгинет.
Знобило.
— Слышь, старая, — сказал он вдруг. — Я ведь, если браню... Каргой... Это ж для разговора. Как всякий старик всякую старуху... Каргой. Совой.
— Старой сукой, — подсказала она.
— Разве? Извини... Каргой. Это ж я по-свойски... Любя.
— Знаю. И не в обиде. Хе-хе-хе, — смеялась она.
Старикан впал в забытье. Час... Два... Весь день... И только снова к ночи сердце застучало, забухало, давая понять, что будем жить. И что пора бы сбрасывать с перегретого тела эту жаркую гору одеял.