В России не выработался, как общий тип, не только «правильный» капиталист, но и его, обычно небогатый невольный побратим – труженик-интеллектуал. Средневековая цеховая организация ремесленного труда, корпоративная ответственность в своей профессиональной гильдии (слово «корпоратив» в современный русский язык опять-таки вошло не иначе, как очередным вариантом «пьянки на работе») в русской действительности не выявилась надёжно. Соответственно, не имеющие над собой общественного присмотра люди интеллектуального труда, поневоле пренебрегали профессиональной этикой в благодушии культурной грамотности «интеллигентского» превосходства. Закономерно, что оно вскоре выродилось в «чувство вины перед народом». А есть ли работнику повод виниться? Это чувство может быть у бездельника, каким бы страдальцем и чаянцем за народ он сам себе не казался.
Толстой – полностью, абсолютно, в корне – свободен от «интеллигентщины».
«Мы так привыкли к болтовне об общем благе, что уже не удивляемся на то, как человек, не делая никакого дела, прямого труда для общего блага, не высказывая никакой новой мысли, говорит о том, что, по его мнению, нужно делать, чтобы всем было хорошо. В сущности, ведь ни один человек не может знать хорошенько, что ему самому нужно для его блага, а он с уверенностью говорит о том, что нужно для всех. Это – особенная черта только нашего времени» – Толстой Л. Н. «Дневник» 2 января 1905.
«Читал "Вехи". Удивительный язык. Надо самому бояться этого. Не русские, выдуманные слова, означающие подразумеваемые новые оттенки мысли, неясные, искусственные, условные и ненужные. Могут быть нужны эти слова только, когда речь идет о ненужном. Слова эти употребляются и имеют смысл только при большом желании читателя догадаться и должны бы сопровождаться всегда прибавлением: "Ведь ты понимаешь, мы с тобой понимаем это» – Толстой Л. Н. «Дневник» 23 апреля 1905.
«…Интеллигенция внесла в жизнь народа в сто раз больше зла, чем добра» – Толстой Л. Н. «Дневник» 31 июля 1905.
«Некрасов пригласил его в тот знаменитый журнал, который он редактировал, и познакомил с лучшими людьми России, предшественниками революции с великим Чернышевским во главе. Но Толстой, чтобы их подзадорить, разговаривал на такие черносотенные, густопсово-дворянские темы, что они не знали, как подойти к этому. колючему офицеру с такими парадоксально звучащими для их ушей чудовищно реакционными воззрениями^
… А Толстой потом говорил, что Некрасов его свел и познакомил с некоторыми клоповоняющими семинаристами, но он показал им их место. Это было столкновение людей двух абсолютно разных и непримиримых классов».49
«Лев Николаевич выступил на литературную деятельность в 50-х годах и застал только продолжателей Белинского, уже не имевших его привлекательной силы. С другой стороны, та среда, в которой воспитался Толстой, не способствовала его сближению с литературными "разночинцами", как они сами себя называли. Он держался своего кружка более близких ему по воспитанию людей и даже среди них был всегда замкнутым, независимым, большею частью протестующим и, конечно, влияющим, но мало воспринимающим влияния извне. Можно указать и на более глубокую причину, принципиальную. Хотя в 50-х годах у Л. Н-ча еще не сложилось никакого определенного мировоззрения, но направление "Современника" никогда не привлекало его.
… Наконец, по собственному признанию Льва Николаевича, на его литературную деятельность оказывали влияние всегда более художественные таланты, а не публицистические».50
«Но с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений. В это короткое время я только однажды видел его у Некрасова вечером в нашем холостом литературном кругу и был свидетелем того отчаяния, до которого доходил кипятящийся и задыхающийся от спора Тургенев на видимо сдержанные, но тем более язвительные возражения Толстого. – Я не могу признать, – говорил Толстой, – чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: "пока я жив, никто сюда не войдет". Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждениями.
Зачем же вы к нам ходите? – задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. – Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине Б-й-Б-й.