– Приходи, когда будешь готова. Спокойно соберись с мыслями. Тебя никто не торопит. – Поднявшись, Эрик вернулся к двери в дом.
– Нет, погоди… – Она посмотрела на мужа, и тот приостановился возле двери. Риоко поглубже вдохнула и продолжила: – Я хочу, чтобы он сам вышел. Сюда, в сад. Мне кажется, здесь более подходящее для разговора место. – Она тоже поднялась. – Можешь передать отцу, чтобы прислал его сюда?
– Конечно.
Эрик зашел в дом, задвинул за собой створку. Кошка по-прежнему сидела на высокой садовой ограде, наблюдая за происходящим.
Отойдя от дома, Риоко приблизилась к пруду. Поглядела на воду, на поверхности которой играли золотистые лучи восходящего солнца. В промежутке между светом и тенью сонно ворочался блестящий карп кои.
И тут ее посетила совершенно мрачная и чудовищная мысль. Ведь она могла бы сейчас взять и уйти! Одна. Просто перелезть через садовую стену и исчезнуть навсегда. И ей не пришлось бы со всем этим разбираться – она могла бы остаться сама по себе. И быть совершенно свободной! Она могла бы, точно эта уличная кошка, глядящая сейчас на нее с ограды, просто затеряться в большом городе.
И она стала бы такой же, как тот, кого она так сильно ненавидит.
Она сделалась бы в точности как он.
Риоко услышала, как открылась сдвижная дверь.
Она крепко зажмурила глаза – и тут же в голове у нее замелькали образы Токио. Миллионы и миллионы окружающих ее жизней заполонили сознание. Столько человеческих судеб, столько людских драм! Столько семей, замкнувшихся в своих трагедиях! Со всей отчетливостью она увидела и их, и Олимпийский стадион, все более растущий с годами, и многочисленные городские здания, которые, переживая свой расцвет и упадок, медленно увядают, точно цветы с топких берегов залива Эдо, – и так будет происходить до скончания века.
Этот город не думал останавливаться, он продолжал беззаботно двигаться вперед.
Риоко попыталась открыть глаза, но у нее не хватило духу это сделать. Поскольку стоит ей открыть глаза – и перед ней предстанет по-настоящему реальная проблема. Решать которую придется в одиночку. Она еще крепче зажмурилась, и в голове гулко застучал пульс. Фоном к нему она услышала крики огромного города. Всех этих бедных, одиноких, ущербных и надломленных людей. Запертых каждый в своем отдельном узилище.
Вопль, разносящийся в ее голове, был многоголосым и в то же время единым. Голос принадлежал ей – и она же составляла его часть. Она и эти миллионы людей, которые постоянно перемещались по городу и окрестностям, наполняли станции подземки и здания, парки и автодороги, жили каждый своей жизнью. Город перегонял по трубам их испражнения, возил в цинковых контейнерах их тела, хранил их тайны, надежды, мечты, страдания, их предсмертную боль.
Потому что она тоже являлась частью всего этого, не так ли? Она всегда была связана с ним в единое целое – и всегда будет. Даже пытаясь укрыться по другую сторону «Скайпа» на своем ноутбуке, за океаном, в тысячах миль отсюда. Это все равно ничего не в силах изменить. Она оставалась частицей Токио.
Риоко сделала глубокий вдох и открыла глаза. И повернулась к дому. Ее дядя стоял на коленях под сакурой – куда более молодым деревцем, нежели то, что росло во дворе их дома в Накано. Сейчас листва на вишне была по-летнему зеленой. Осенью она опадет и перепреет, зимой ее ветви покроются снегом, а весной крона вновь оденется розовым цветом. Риоко поглядела дяде в лицо. По его щеке катилась слеза. В какой-то момент она разделилась надвое и побежала двумя тонкими дорожками. Выглядел он состарившимся и худым. Нескольких зубов не хватало.
Живая душа. Такой же человек, как она. Такой же точно, как и все другие: потерянный и одинокий.
Она стиснула вместе еще дрожащие кисти рук. И опустилась перед ним на колени в традиционную позу рассказчика ракуго. Теперь была его очередь слушать. Вот только ее история будет совсем не смешной. И в ней не ожидается комичных поворотов. Она поведает ему самую что ни на есть реальную историю о том, как он разрушил их семью, как он оставил ее сестру умирать, как сделал больно ее отцу. Она поведает ему, как сильно ненавидела и не могла простить его все эти годы. И возможно, никогда бы не простила. Но теперь у нее есть сын, и в его крохотных чертах она разглядела лицо своего дяди. И поняла, что в семье надо уметь прощать. И может быть – только может быть! – однажды, если он все-таки начнет играть в семье ту роль, что должен был играть всегда, она все-таки сумеет его простить.
Но прежде чем начать свою речь, она обязана была по традиции что-то сказать ему. Этого требовала японская культура, японский этикет. И неважно, что она давно уже жила в Нью-Йорке: это всегда будет оставаться частью ее существа. Риоко низко поклонилась дяде, коснувшись головой земли. Но заговорила уже громко и четко, с непоколебимой уверенностью: