Действие первое
Когда поднимается занавес, мы слышим, как кто-то принимает душ в ванной, дверь в которую полуоткрыта. В комнату входит хорошенькая молодая женщина с печатью беспокойства на лице; она идет к двери в ванную.
Маргарет (стараясь перекричать шум воды). Один из этих бесшеих уродов уронил мне на платье жирный горячий пирожок – пришла переодеться!
Речь у Маргарет быстрая и одновременно протяжная. В длинных монологах голос ее звучит певуче – на манер речитатива священника, служащего литургию. Она почти выпевает фразы и говорит с придыханиями, потому что, произнося тираду, постоянно задерживает вдох. Иногда ее речь переходит на миг в настоящее пение без слов, что-то вроде «Ла-да-да-а-а!».
Шум льющейся из душа воды смолкает, и Брик, которого мы пока еще не видим, откликается из ванной. Когда он обращается к Маргарет, его тон выражает показной – из вежливости – интерес, маскирующий безразличие, а то и что-нибудь похуже.
Голос Брика. Ты что-то сказала, Мэгги? Вода шумела, и я ничего не расслышал…
Маргарет. Я только сказала, что… один из бесшеих уродов заляпал… мое красивое кружевное платье и мне придется пе-ре-одеться… (Выдвигает и рывком задвигает ящики комода.)
Голос Брика. Почему ты называешь детишек Гупера бесшеими уродами?
Маргарет. Потому что у них нет шеи – вот почему!
Голос Брика. Разве у них нет шеи?
Маргарет. Ни намека на шею. Их маленькие круглые головки сидят прямо на маленьких круглых туловищах.
Голос Брика. Печальный факт.
Маргарет. Конечно, печальный: нельзя свернуть им шею, хотя руки чешутся. Разве не так, милый? (Снимает платье и остается в кружевной атласной комбинации цвета слоновой кости.) Да-да, это бесшеие уроды… все бесшеие люди – уроды…
Снизу доносятся пронзительные крики детей.
Слышишь? Послушай, как визжат! Вот интересно: шеи нет, горла нет, а голос – дай бог каждому! Весь этот праздничный ужин, поверишь ли, просидела как на иголках: думала, нервы не выдержат, еще немного – и я закину назад голову и так заору, что в соседних штатах услышат, и в Арканзасе, и в Теннесси, и в Луизиане. Я говорю твоей очаровательной невестке: «Мэй, душечка, неужели нельзя было покормить этих прелестных малюток за отдельным столом, покрытым клеенкой? Они ужасно свинячат, а эта кружевная скатерть такая красивая». Та даже глаза закатила: «Ну не-е-ет! В день рождения нашего Папы?! Да он в жизни бы этого мне не простил!» И тут, скажу я тебе, не просидел Папа и пары минут за одним столом с пятью этими бесшеими уродцами, пачкающими все вокруг и пускающими слюни в тарелку, как он швырнул вилку и гаркнул: «Черт возьми, Гупер, убрал бы ты этих поросят к корыту на кухне!» Ой, честное слово, я чуть не умерла-а-а! (Смеется.) Ой!.. Подумать только, Брик, у них уже пятеро и шестой на подходе. И весь этот выводок они приволокли сюда, словно скотину на сельскохозяйственную выставку. Посмотри, они все время демонстрируют своих деток, все время заставляют их показывать номера! «Малыш, покажи-ка дедуле, как ты умеешь делать то, покажи дедуле, как ты умеешь делать это; ну-ка, лапуся моя, скажи дедуле стишок. А ты, сладенькая, покажи, какие у нас ямочки! Ну-ка, братик, покажи дедуле, как ты стоишь на голове!» И этот цирк продолжается без конца, а в промежутках между номерами – постоянные намеки на то, что мы с тобой не обзавелись ни одним ребенком, совершенно бездетны и поэтому совершенно бесполезны. Все это, конечно, смешно, но и противно тоже, потому что очень уж заметно, чего они добиваются!
Голос Брика (безразличным тоном). Чего же они добиваются, Мэгги?
Маргарет. Ты сам знаешь, чего они добиваются!
Брик (появляясь). Нет, я не знаю, чего они добиваются.
Он стоит в дверях ванной, вытирая полотенцем голову и держась за вешалку для полотенец: у него сломана в щиколотке нога; на ней – гипсовая повязка. Его тело все еще по-юношески стройно и упруго. Алкоголь пока что не произвел заметных внешних разрушений. Выражение спокойной отрешенности, которое бывает у людей, прекративших борьбу, придает ему дополнительное обаяние. Однако время от времени, когда его равновесие оказывается потревоженным, за этой отрешенностью мелькает, словно молния на ясном небе, нечто такое, что говорит о глубоко запрятанном душевном разладе. Быть может, при более ярком освещении была бы видна некоторая одутловатость, но угасающий, хотя все еще теплый свет, который падает в комнату со стороны галереи, щадит его.