Как-то отец решился сказать ему — не желая ни польстить, ни, чего доброго, как-то поучать, а просто высказав наболевшее у городского человека:
— Такую домину своими руками отгрохали… Вам бы надо туалет теплый в доме сделать, ему б цены не было…
Старуха-хозяйка испуганно замерла, даже флегматичный Цыган как-то предостерегающе хмыкнул, а полковник брезгливо пожевал губами, покряхтел и сказал так:
— Мне бы надо, понимаете, гроб с музыкой…
Равнодушно сказал. Без сожаления. Словно глянул во что-то такое… Словно знал что-то такое, по сравнению с чем теплые туалеты, отгроханные своими руками домины, спивающиеся сыновья, все это — так, чешуя, щепки, мусор, гонимый ветерком вдоль дороги или выбрасываемый на пустынный берег равнодушной морской волной…
Тут бы как раз придумать, что вскоре он умер — красиво бы вышло, но…
Он умер глубоким стариком. До нас дошел слух о его смерти, когда мне уже было лет двадцать пять. Умер, как я слышал, после инсульта, неспособный доковылять ни до уличного, ни до теплого домашнего сортира, намного пережив сына, сыгравшего в ящик от цирроза, пережив старуху-жену и дружка-Цыгана… Тот ушел на пенсию, лишился УАЗика, который у него «только она одна и осталась», последний год прожил в той самой старой времянке и перед смертью просил похоронить его там же — закопать где-нибудь на участке.
Я слышал, генеральская общественность подняла там большой скандал, не желая допускать таких неуставных безобразий, но чем дело кончилось — не знаю. Слышал, после смерти хозяина детки и внуки долго делили дом, грызлись, как шавки из-за куска требухи, судились, да так и не смогли поделить и кому-то продали…
Умерла моя бабка — умирала тяжело, медленно и мучительно, в пролежнях и в… Зачем нужна такая смерть? Зачем нужна такая жизнь перед смертью, под занавес? За что это
(Наказание?… Испытание?.. Экзамен?..)
мучение для нее и для нас, близких? И если Бог, и вправду, е с т ь, и если Бог есть любовь, то что же есть любовь — пролежни, тяжелый запах нечистот, злоба на родного человека и тяжело дергающееся вместе с кровью в жилах желание, чтоб ты сдохла, которое невозможно упрятать, скрыть от себя? Может быть… Кто знает…
Помню, когда я от нечего делать по-детски жестоко издевался над ней в кухоньке, таскал со стола лучшие куски мяса для хозяйского Васьки, она, вконец выведенная из себя, кричала мне: «Шоб тебе повылазило!.. Идиота кусок!..» А я обижался — не на «идиота», а именно на «кусок», злясь, что не тяну на целого идиота…
Как-то я подслушал ее разговор со старухой-хозяйкой — она рассказывала ей про дочку (то есть про мою мать), про то, как та вышла замуж (за моего отца), и на вежливо-равнодушный вопрос хозяйки: «А чего, вы против, что ли, были?», — помолчала, пожевала губами и буркнула: «Могла бы и за полковника…». «А почему не за генерала», — с вялой подъебкой удивилась хозяйка. Помню, возникла долгая пауза, а потом бабка суховато, с некоторым сожалением, но твердо и беспристрастно бросила: «На генерала она не тянет», — как окончательный и не подлежащий обсуждению приговор. Вердикт — суровый, но правильный…
Об умерших полагается помнить что-то нежное и трогательное, что-то возвышенное и грустное. Так полагается. Об этом пишут в разных книжках. Где утирают «скупую мужскую слезу», а первая любовь «остается в сердце навсегда» (как всегда). Но видно, я до такого не дорос, и мне, как горьковским гагарам, недоступно, и потому помню этот «идиота кусок» — ведь меня больше никто так не назовет. Идиотом — сколько угодно, а вот куском — нет, потому что она умерла и никакая слеза — ни скупая, ни пьяная — ничего тут не изменит, да и… Кому нужны эти слезы? Нет, может, кому-то и нужны, может, кому-то они приносят облегчение, снимают боль, но они не могут заполнить пустое
(пространство?.. уголок?.. отсек?..)
место, где раньше что-то было, а теперь ничего нет. Умерла. Абзац. Параграф.
… Умерла, намного пережив одного из своих однофамильцев. А может, и… Да нет, вряд ли.
Цыган отвозил нас в конце лета в город на своем УАЗике, по дороге в сотый раз терпеливо объясняя, что уличная кошка в городской квартире жить не станет. Он помог нам затащить вещи, прошелся по всем комнатам нашей, вполне скромной, но по тем временам просторной, квартиры и молча кивнул, когда мать стала упрашивать его остаться пообедать.
За обедом он упорно молчал, а доедая второе, глянул на сидящую на кухне кошку и буркнул:
— А может, и уживется. В таких хоромах и я бы ужился…
— Каких, хоромах?!. - всплеснула руками мать. — Да, нищие же…