Котенок подрастает, Котейка волосины седые на голове замечать стал, да и Линучку годы не щадят. Мордочка вытянулась, заострилась, хвост облысел. Hу, смехота.
А Котейка все сильнее к супружнице своей привязывается. Плевать что страшненькая, зато своя, родная.
А та все реже улыбается, да все чаще у зеркала околачивается охорашиваться, вишь, пытается. Да еще из дому по ночам пропадать стала: дескать, на болото за травой целебной, какую только при луне и собирать. Мол, погрызешь ее а шерстка-то и обновится.
Говорит так Котейке, а тот только улыбается в ответ:
"Люблю, - говорит, - какая есть, любить и дальше буду.
И ни какой другой кошки мне не надо". Вот так-то вот.
А Линучка настырная, свою линию гнет: " Хочу той травы, какую только ночью едят". Махнул лапой Котейка: ладно, дескать, ешь свою траву, в болоте только не увязни.
А та и рада стараться, чуть не каждую ночь на болоте пропадать стала. Hе скажу вам, что за траву она там искала, но шкура у нее постепенно выправилась, хвост распушился, лапы в белые носочки оделись. Похорошела кошка, ничего не скажешь. Видать, действительно, важная трава на болоте том водилась. А Котейка-то разохотился как!
Дома и мыши, и мясо, и пти-а какая никакая, да и рыбку полавливать начал - котенка полакомить с женой, да и самому разговеться, сладенького поесть. Как-то возвращается с добычей:
так, мелочь, воробьев несколько, да мышек пара, а навстречу два кота молодой один и Котейкиных лет другой. И оба нализавшихся валерьянки в уматинушку. "Привет, мол, Котейка, твою-то ночью с тем видели, а ранее и с другим. Ты, дескать, проверь, куда она ночами бегает".
"А нечего и проверять, - Котейка-то отвечает, - известно куда - за травой -елебной, которая шкуру выправляет".
"Дурак ты, Котейка, - коты говорят. - Hет у нас в округе такой травы, нету, как и не было". Сказали так и пошли восвояси.
Валерьянку ли допивать, по кошкам ли, не знаю. А только Котейке шибко не по нутру речь-то котовья пришлась. Задумался Котейка, потоптался на месте, домой поплелся, а мешок с добычей так на дороге и оставил, забыл, видать. Пришел, в горни-у заходит, а там Линучка - ну вся извертелась перед зеркалом. Лапку вытянет, на хвост подует и так это глазки скосит, как тогда, ну, когда за котами молодыми бегала. Заметила Котейку, смутилась, да только виду-то не подала, а давай шипеть: УТы где, мол, лазил лодырина?
Без добычи почему?Ф Тот-то обычно отшучивался, на смех все сводил, а тут нет, стоит, понимаешь, в дверях, смотрит хмуро и говорит:
- "Пойдем на болото, траву хочу посмотреть, какую ты ночами ешь".
А у самого шерсть дыбом, хвост по бокам бьет, и из глотки рык утробный, того и гляди, прыгнет да в клочья разорвет! У Линучки от страх аж глаза побелели. Уши прижала, в угол забилась, шипит оттуда: УТак и знала, что кто-нибудь надоумит тебя. Да только не думала, что ты, дурень, так долго с рогами красоваться будешь.
"И до тебя коты были, и с тобой, да и после будут. И дурака такого же найду!" Hе снес Котейка речи эти паскудные, подскочил к Линучке, мазнул когтями-то по наглой морде, мазнул еще, чуть глаз не вынес, нагадил в угол, да и оставил благоверную вопить да причитать. А сам к друзьям валерьянку лизать подался, облом великий запивать, злость глушить.
Жалко Котейку! Как котенка да жену вспомнит, да как все бы хорошо быть могло, подумает, так в лавку за валерьянкой, а она ведь, слышь, для них-то, котов, почище будет, чем водка для нас, людей. А Линучка - так та ничего - раны на харе залечила, успокоилась, да уж и нового кота завела. Обхаживает, как родногоЕ.
Котейка тоже может вдови-у какую и найдет, коль пить перестанет.
А пока так мается. Можно понять его, можно.
Да и Линучку тоже можно понять - все-таки божья тварь, живая.
Хотя, тварь - она тварь и есть. Хоть и божья.