Космаец поднял Катицу на руки и медленно пошел с ней к дороге, а мимо них через поля и лесочки шла долгожданная армия, шли автомобили и танки, конные и пехотинцы.
— Ты счастлив? — обнимая руками шею Космайца, спрашивала Катица, сквозь слезы боли глядя на русских.
— Счастлив, счастлив.
— Почему же ты тогда плачешь?
— Катица, любимая моя, когда тебе будет очень трудно, вспомни обо мне.
— Я всегда буду с тобой.
— Если у тебя нога не поправится, знаешь, как быва…
— Ох, я ее не чувствую. Она такая холодная.
Он остановился у дороги, где уже собралась вся рота.
— Товарищ потпоручник, может быть, нужно, я позвал русского доктора, — сказал Симич, подходя к Космайцу.
Тот тяжело вздохнул, осторожно уложил Катицу на носилки, которые где-то раздобыла Десанка, несколько раз поцеловал ее в губы и в щеки.
— Прощай, счастье мое, — прошептал он, когда санитарки подняли носилки, и поспешно отвернулся, чтобы скрыть от нее слезы.
— Будьте счастливы, — еле выговорила она.
— Скорее возвращайся к нам, товарищ комиссар! — кричали ей товарищи.
Космаец смотрел ей вслед, пока носилки не потерялись в густом потоке людей. Кругом веселились, смеялись, пели, а где-то вдали продолжала грохотать артиллерия и трещали пулеметы. Вершину Ава́лы[54] обнимали густые облака тумана, а сквозь голубоватую пелену осеннего дня виднелись темные стены столицы: белое Дединье и зеленый Калеме́гдан[55] уже купались в первых клубах дыма.
1953—1963 гг.