В это утро все было обычно.
Но вдруг,над стадионом прозвучал чей-то растерянный возглас:
— Война!
Мой взгляд машинально следил за катящимся мячом.
— Война!.. Утром немцы бомбили Киев!
Какое-то время я продолжал стоять в растерянности, потом круто повернулся и побежал к люку под трибуной, где уже толпились наши студенты. Когда я пересекал футбольное поле, кто-то догадался включить громкоговоритель, и я замедлил бег. Ребята и девушки были в майках и трусах,— казалось, сейчас они построятся в люке, чтобы через минуту выйти на парад,— такая мысль мелькнула в моей голосе, но страшные слова, разносимые радио, перечеркнули ее.
Когда я подошел к ребятам, все стояли молча и сосредоточенно смотрели в серебристый рупор. Гравий хрустел у меня под ногами, и тотчас несколько человек сердито покосились в мою сторону. Я замер. Так мы и стояли, боясь шелохнуться, до тех пор, пока в репродукторе не зазвучал марш.
Сразу же раздались голоса — взволнованные, растерянные, гневные:
— Зарвался Гитлер!..
— А еще Риббентроп в Москву приезжал...
— Товарищи, что же это будет? Как наша учеба?..
— Ну, не зря мы по стрельбе отличились на соревнованиях...
— У меня сестра с мужем на самой границе. Неужели погибнут?..
— Не на тех нарвались! Россия даже Наполеона разбила...
— Так жизнь наладилась...
Толпа, которая только что боялась пошелохнуться, сейчас бурлила, и я с трудом отыскал в ней белобрысый бобрик Кости Сумерина.
— Коська!
— Сашка? Ты здесь? А я только пришел.
Мы вышли из толпы. Молча поднялись по ступенькам трибуны; уселись в последнем ряду.
Я сказал:
— Боюсь, что в военкомате полно народу...
— Все равно надо сейчас.
— Да. Только не знаю, как я скажу матери.
У меня тоже будет буза, как и в тот раз. Но мне, конечно, проще — отец поддержит.
— Жалко маму. Совсем одна останется, старенькая...
Я уперся ладонями в раскаленное дерево скамейки, потом резко поднялся:
— Пошли. Я быстро оденусь.
В люке под трибуной комсорг последнего курса путейцев кричал:
— Да что мы тут митингуем! Надо в институт идти. Разве мы одни на фронт рвемся? Другие, может быть, в институте уже организованно...
— Правильно! В институт! Поставим вопрос перед полковником!— откликались в толпе.
Комсорг, увидев, что мы с Костей задержались, крикнул нам:
— Снежков! Сумерин! Вы что — забыли, как нас на финскую не отпускали? Пошли все вместе!
Прямо со стадиона, размахивая спортивными чемоданчиками, мы направились в институт. Подходя к нему, мы увидели сквозь высокий решетчатый забор, что двор заполнен до отказа. Может быть, в других институтах студенты собрались на митинги позже,— не знаю,— но у нас он произошел днем, по той простой причине, что мы жили в общежитии при институте — на казарменном положении.
Я не буду описывать митинга, потому что подобные митинги уже изображены в десятках книг и кинофильмов. У нас, как и в других местах, было много коротких взволнованных выступлений; ребята требовали, чтобы их отправили на фронт; полковник — начальник института — сказал, что он и не ожидал других слов от нас, но наш институт — военно-транспортный, значит, наша специальность нужна для вступающей в войну страны не меньше, чем любая другая военная специальность, и надо подумать над тем, что выгоднее для государства — дать полк стрелков или подготовить квалифицированных специалистов для железнодорожного транспорта. Короче говоря, он дал понять, что без его разрешения ни один человек не уйдет в армию.
— Как в финскую,— ворчал Костя, когда мы расходились с митинга.
Я молчал, вспоминая зиму тридцать девятого года и наши хождения в военкомат.
— Все-таки он не прав,— говорил Костя, шагая рядом со мной, ударяя себя чемоданчиком по подколенкам.— Транспорт справится и без нас, а сейчас важно выставить против немцев отличную армию. Некогда сейчас обучать мобилизованных. Надо быстро составить батальоны из таких парней, как мы: из боксеров, стрелков, лыжников...
— Через институт не уйдем, так сами в военкомате добьемся,— успокоил я его.