Сейчас я с удивлением думаю, как я нашел в себе тогда силы работать — ведь мама была для меня самым близким человеком. Это произошло, очевидно, потому, что у меня не было времени для размышлений. Мы работали под ежедневным обстрелом. Немцы находились почти рядом, и хотя автомобильное шоссе, которое мы строили, не было открыто для прямой наводки, иногда плоды нашего труда уничтожал шквальный огонь. Мы ненавидели лютой ненавистью немецкий корректировщик, появлявшийся в ясном декабрьском небе. Мы стреляли по нему из всего, что могло стрелять. Даже из своего полуигрушечного пистолета я выпускал в него обойму за обоймой. А самолет, как ни в чем не бывало, пролетал над нами и скрывался за обугленным лесом. Мы сулили зенитчикам, прибывшим к нам, всю водку и весь табак, которые получали. Однажды зенитчики подбили его, и мы на радостях дали салют, но обстрел на следующий день повторился. Тогда к нам под вечер пришли прославленные «катюши», которых я до сих пор не видал, и, развернувшись на подготовленном нами участке шоссе, послали свои снаряды за обугленный лес.
В ночном небе снаряды казались громадными расплавленными болванками. За лесом взметнулись взрыв за взрывом и заполыхало пламя. «Катюши» ушли так же быстро, как появились. Вскоре погасло зарево, и только мелкие холодные звезды сверкали над нами. Инженер-капитан Гольдман, который был старше меня на три года и поэтому сейчас замещал заболевшего майора, обрывая с черных усиков сосульки, посмотрел на ковшик Большой Медведицы и сказал:
— Ну, все в порядке. Теперь можно работать спокойно.
Но через день нас снова обстреляли, и, неся вместе со мной на шинели раненого солдата, он говорил сквозь зубы:
— Догадываются, что важную дорогу строим. Хотят сорвать наше наступление... Ну, ничего, мы — упрямее. Скоро такие дела здесь развернутся — только держись!
Раздался пронзительный визг снаряда. Все вспыхнуло за нашей землянкой. Посыпалась наледь с обугленных деревьев. Стараясь попасть в такт с шагами Гольдмана, я сказал удовлетворенно:
— Перелет.
Он ничего не ответил и, только когда, согнувшись, протискивался широкой спиной в дверь, поддержал меня:
— Да, брат, теперь будет легче. Согнали мы их с огневой позиции, как говорится... Без корректировщика они с нами ничего не сделают.
Расстегивая грязный полушубок, он прошел к деревянным нарам, где лежал больной майор, и сообщил ему, что из двенадцати снарядов лишь один разорвался близ шоссе.
Под утро к нам пришла санитарная «летучка». Притормаживая, открыв дверцу, шофер оглушительно кричал:
— Не слышали? Вчера вечером передавали «В последний час»! Под Сталинградом наши армии перешли в наступление! Шесть пехотных дивизий разгромили и одну танковую! Тринадцать тысяч пленных! Четырнадцать тысяч убитых! Триста шестьдесят девять орудий!..
Мы столпились вокруг него; перебивая друг друга, расспрашивали о подробностях.
Несколькими минутами позже, в землянке, когда шофер, обжигаясь, отхлебывая из алюминиевого котелка чай, в третий раз пересказал нам сводку, Гольдман заговорил возбужденно:
— Что, господа союзники? Опередили мы вас с открытием второго фронта? Сами его открыли под Сталинградом!— Взяв с нар мятую газету, тыча в нее пальцем, продолжал:— Вот Эттли заявляет, что — в связи с успехами в Африке — они скоро превратят Средиземное море в трамплин для большого прыжка... Запоздали, господа!
Он обнял меня, потом подскочил к майору:
— Счастливый вы, попадете в Ленинград — радио будете слушать. А мы здесь отрезаны от всего мира.
Майор, поддерживаемый санитарами, виновато улыбнулся.
На улице, скручивая цигарку, шофер сказал восторженно:
— Ну и дорожку вы отгрохали! Видать, специалисты своего дела. А она — надо думать — пригодится скоро.
— Пригодится, пригодится!— воскликнул Гольдман, поднося ему зажигалку.
Простившись с майором, проводив глазами раненых, поднял на меня взгляд, сказал задумчиво:
— А ведь шофер прав: пригодится скоро наша дорога. Дойдет очередь и до нас. Будем рвать блокаду. Как, Снежков?
— Ударный кулак не зря под Ленинградом готовят. Говорят, на базе бывшей Невской оперативной группы новая армия создана.
— Стратег!— рассмеялся Гольдман,— Ну, за работу!
Работалось в этот день здорово.
А вечером, лежа на нарах, он говорил мне:
— Это начало больших дел. Разве сравнишь с тем, что союзники заняли Касабланку... Подумаешь, сдались несколько дивизий Роммеля. Наш размах похлеще. Слышал: тринадцать тысяч пленных и столько же убитых?.. Подумаешь, Касабланка, когда они в самые критические минуты для земного шара — выжидали.