Мы ехали невероятно долго. Я не заметил, когда мы остановились, и вздрогнул, увидев над собой силуэт шофера.
— Жив ли, товарищ командир?— спросил он участливо.
— Не задерживайся. Давай жми,— сказал я, и голос мне показался чужим.
— Сейчас приедем. Недалеко уж осталось,— произнес он извиняющимся тоном.
В полузабытьи я чувствовал, как машину бросает на ухабах, и подумал, что это уже не наша дорога. Потом машина снова остановилась, но нас почему-то долго не выносили. Я попытался повернуть голову к стеклу, чтобы увидеть, где мы остановились. Раздались мужские голоса, открылась дверца и кто-то забрался в машину. Их, видимо, было двое. Переговариваясь с теми, кто остался на улице, они начали снимать носилки. Когда они подходили ко мне, я различил в темноте их белые халаты. Я подумал, что это санитары. Они неловко нащупали ручки моих носилок, а на самом выходе чуть не опрокинули их, и я выругался и закусил губу.
На улице было темно, только из открытой двери падала полоса света, и в этой полосе света я увидел санитаров, которые носили раненых из нашей машины. Как будто бы шел снег. Еще я увидел женщину в шинели с поднятым воротником, растрепанную, поеживавшуюся от холода. Все это я успел рассмотреть, когда меня вытаскивали из машины.
Вскоре меня внесли в огромный зал, кажется, в старую церковь. В зале было, наверно, больше ста чело- век, и многие из них стонали, а сестры бегали между носилок с градусниками и уговаривали раненых. Я закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и не открыл их даже тогда, когда в изголовье у меня остановились люди и заговорили обо мне. Это были женщины. Они говорили усталыми, равнодушными голосами. Одна из них вытащила из моего кармана документы в крови, и женщины наклонились надо мной, рассматривая, не ранен ли я, кроме руки и ноги, в грудь. Но мне не хотелось разговаривать, и я не сказал им, что это кровь, набежавшая с верхних носилок. Женщины читали мои документы, потом кто-то поил меня из чайника, потом вновь меня везли куда-то...
Мне было плохо, я все это воспринимал как будто в полусне.
Глава четвертая
Когда сознание полностью вернулось ко мне, я понял, что мы все еще едем. Снова слева от меня было стекло, и я опять попытался взглянуть в него. Оказывается, ночь еще не кончилась. Это была самая длинная ночь в моей жизни. «Летучка» мчалась по ровной дороге, возможно, по асфальту. Рука и нога у меня перестали ныть, но я почувствовал, что страшно замерз. Грубый брезент носилок не спасал мою спину от холода. И когда мы, наконец, остановились, мне уже все было безразлично. Мои носилки вытащили из машины и поставили на снег. Вновь в свете, падающем из дверей, я увидел санитаров, которые носили раненых. Санитары были в полосатых пижамах,— очевидно, выздоравливающие. На улице все еще шел снег. Снежинки таяли на моем лице. Мне хотелось закрыться, но я не решался вытащить руку из-под одеяла, так как знал, что стоит пошевелиться, как боль проснется и не даст мне покоя. Сейчас она притаилась где-то, и я стерег ее сон. Я совсем замерз, а снег все таял и таял на моем лице. Но сознание уже больше не покидало меня, и я приглядывался к окружающему. Мы находились около тяжелых резных дверей с большими медными кольцами вместо ручек. Стекла в дверях заменяла фанера. Каменные избитые ступеньки и асфальт перед ними были чисто подметены. Один из санитаров ступил на заснеженный газон, на котором стояли мои носилки, и предложил мне папиросу. Я ничего не ответил ему и закрыл глаза. Я по- прежнему боялся спугнуть притаившуюся боль.
Потом меня понесли по каким-то лестницам. Было темно, и я лежал с закрытыми глазами. Но вдруг яркий свет заставил меня открыть их; когда я начал осматриваться, меня опустили на пол, в самых дверях. Вся комната была заставлена носилками. На деревянных диванах вдоль стен сидели раненые. Их было много. Я подумал, что до нас пришло несколько машин.