Я шагал, обливаясь холодным потом и кусая губы. Не знаю, как у меня хватило сил не отстать ото всех. При первой возможности я уселся и закурил. Эта передышка спасла меня, а несколькими минутами позже я помогал вытаскивать из-под снега тяжелые пни и подносить их к лошадке.
Худой высокий солдат со странной фамилией Галабурда, работавший возчиком, заметил, что я еле волочу ногу, и сказал почтительно:
— Вы бы отдохнули. Какой уж вы работник с увечной-то ногой? Одно слово — инвалид.
Покосившись на своего напарника, который помогал мне перевернуть на сани здоровенный пень, я возразил, стараясь сдержать прерывистое дыхание:
— Нет, милый мой, инвалидами нам называть себя несподручно.
— Пуля, она не рассуждает — хотишь ты быть инвалидом или нет. Недаром сказано: пуля — дура,— промолвил он мирно и вздохнул.
Я сказал сердито, водрузив, наконец, пень на место-
— Наш батальон называется батальоном выздоравливающих, а не батальоном инвалидов.
— Батальон — три ноги на дюжину,— сказал он скучно и сразу отошел в сторону.
А я заковылял за напарником по снегу, взбороздив колею ногой.
По насту ходить было легче, чем по припорошенной снежком неровной дороге, но, видимо, я так натрудил ногу, что, вернувшись к лошадке со следующим пнем, больше не мог сделать ни шагу.
Старшина, который, как мне казалось, невзлюбил меня за то, что я лишил его обязанности выводить людей на вечернюю прогулку, подошел ко мне и, стирая ладонью пот со лба, сказал:
— Товарищ капитан, дрова заготовим и без вас. А вот на зарядку без вас люди ходить не станут. Помните, как в тот раз?
Этот довод показался мне убедительным, и я согласился:
— Ладно, отдохну немного.
Но отдых мой затянулся. С сумерками работа кончилась, все ушли; я возвращался в госпиталь на лошадке вдвоем с Галабурдой. Он обиженно молчал всю дорогу, чему я был очень рад. От лошадиной морды шел пар. Раскачивалась оранжевая дуга, расписанная коричневым узором. Корявый пень остро уперся в мою спину, но мне не хотелось менять положения. Крепчал ветер, было холодно. Я мечтал об одном — как бы поскорее добраться до койки. А добравшись, я едва нашел сил сбросить телогрейку и забылся тяжелым сном.
Утром я не смог стянуть валенка и не вышел проводить зарядку. К моему удивлению, раненые потоптались у дверей каморки, потом все стихло, и когда я выглянул в окошко, то увидел раздетых по пояс людей, яростно взмахивающих руками,— зарядку проводил старшина. Я весело выругал себя за то, что плохо думал о нем, а когда он пришел ко мне с докладом, попросил его помочь избавиться от валенка. Но это оказалось не так-то просто. Пришедшая на помощь сестра предложила разрезать валенок, но, видя, как поскучнели глаза старшины, я великодушно отказался.
— Сейчас позову врача,— сказала она.
— Ты с ума сошла?— испугался я.— Только посмей! Хочешь, чтобы меня уложили в постель?
Она вздохнула и, покосившись на офицерские погоны на моем кителе, висящем в углу, сказала, что не хочет.
Когда через день мне удалось снять валенок, нога испугала меня — до того она распухла. Я сам было хотел пойти к врачу, но раздумал. Оказалось, что хорошо и сделал, потому что опухоль вскоре спала.
Мне казалось, наши отношения со старшиной наладились, но он опять надулся, увидев, что я вывел людей на зарядку.
Нога не болела, тело мое наливалось силой, настроение было хорошим, и я писал Ладе бодрые письма, аккуратно получая ответы. Жажда деятельности по-прежнему не покидала меня, но я не находил выхода для своей энергии. Видимо, это и заставило меня вспомнить о диске, который скромно притаился в вещевом мешке под кроватью. В теплый денек, когда таяли прозрачные сосульки и на липе, растущей подле нашего барака, весело чирикали воробьи, я вышел с ним на волейбольную площадку, очертил тростью круг, закрутился в пружину и запустил его с силой. Движения, которые у всякого дискобола бывают автоматическими, давались с огромным напряжением. Я не смог выпустить диск под необходимым углом и сообщить ему скорость, которой я добивался, сдавая нормы на значок ГТО. Больше того, он не хотел лететь у меня плашмя. Я был рад, что в этот день все ушли за дровами и никто не мог посмеяться надо мной. Я оглянулся на барак и посмотрел, не наблюдает ли за мной сестра, но окна были пусты. По-моему, никто не следил за мной и из госпиталя. Снова и снова я становился в круг и швырял диск с ожесточением. Раз от разу броски получались удачнее, и мне от этого стало весело.