Наутро, давая задание, я уже говорил девушкам:
— Против 253 столба проверить путь: там перекос влево. Левую нитку поднимите и выверьте по уровню. У 261 столба устраните толчок. Проверьте и укрепите стыки.
Это открытие облегчало работу, но, конечно, не избавляло меня от ходьбы. В конце концов, я должен был вырезать трость. Опираясь на нее, я ковылял по шпалам, склоняясь над рельсами через десяток метров и прикладывая к ним уровень. Когда нога начинала пылать, как в огне, я садился на насыпь и думал со страхом: «Не успею проверить сегодня... Какое задание я дам утром бригаде?»
Я снова подымался, стараясь не обращать внимания на ногу, и принимался за работу. Когда было невмоготу, я вспоминал слова комиссара: «Если не будет торфа — не будет танков», и говорил себе, что нельзя, чтобы торф не вывезли по моей вине. Случалось, что мне приходилось кончать обход ночью, в полной темноте.
Какой чудесной и легкой казалась мне сейчас жизнь в госпитале! Но я знал, что здесь я был нужнее, чем там, и приказывал себе не распускаться.
Как-то, это было уже недели через две после моего приезда, я окончательно выбился из сил, и, отчаявшись, уселся у моста напротив полюбившихся мне черемух. Цвет их опал, но я подумал об этом равнодушно. Так же равнодушно я посмотрел на султан дыма, возникший за ними на фоне голубого неба. Отстукивая колесами, подошел паровоз. Я скользнул по нему взглядом и отвернулся. Машинист с коричневым задубевшим лицом окликнул меня и предложил закурить, но я молча покачал головой.
Он сел рядом со мной, крякая по-стариковски, достал кисет; скручивая цигарку, ворчал беззлобно:
— Охо-хо... И чего это все путейцы ходят и ходят... Ноги себе сбивают... А проехали бы на паровозе — и узнали бы, как тебя болтает туда-сюда...
У меня не было никакого желания разговаривать.
Он покосился на меня; долго курил молча, глядя прищуренными от солнца глазами в небо. Потом спросил:
— Новенький?
Я неохотно кивнул в ответ.
— Институт, небось, окончил?
Я опять расщедрился лишь на кивок.
Старик усмехнулся.
Мне стало обидно, но я промолчал.
А он не отставал от меня,— спросил:
— Не коммунист, случаем? Или молод еще?
— Молод,— буркнул я сердито.
Он с улыбкой оглядел меня, но в его глазах уже было любопытство, а не усмешка.
— Молод, а на фронте, небось, успел побывать.
Я снова промолчал.
Тогда старик тщательно загасил цигарку о рельс и тяжело поднялся. Уходя, пробормотал себе под нос задумчиво:
— Ходят и ходят — ноги себе сбивают... Путейцы...
И вдруг меня осенило!
Кто это там вскричал: «Эврика»? Архимед или Пифагор? В истории я был не силен, но что такой возглас в свое время раздался — на это моих познаний хватало... Эврика! Моя нога спасена! Зачем мне без конца шагать по шпалам и через каждую дюжину метров склоняться над рельсами, чтобы проверять их по уровню? Как я не додумался раньше! Ведь паровоз мотается из стороны в сторону, вздрагивает на стыках, а мое дело только записывать номера проплывающих мимо телеграфных столбов и делать пометки!
Я ликовал. Я первый раз за все эти дни был весел. Мне хотелось расцеловать старика-машиниста, написать веселое письмо Ладе, запустить диск за флажок любого рекорда, запеть песню про парня, которому все удается, потому что у него легкая рука.
Я вскочил, сделал несколько шагов, вернулся, похлопал себя по карманам, но папирос не было, потому что на днях меня обуяло очередное желание бросить курить, снова уселся на рельс и решил подождать, когда вернется паровоз. Ждать пришлось долго, но я сейчас никуда не торопился, и прекрасное настроение не покидало меня.
А часа через два я стоял подле машиниста на фартуке паровоза и, как и предполагал, раскачивался вместе с ним, и в моей записной книжке рядом с номерами столбов появлялись галочки, направленные острием вправо или влево, которые обозначали перекос правого или левого рельса, и буква «Т» — первая буква слова «толчок».