Впервые возвращаясь домой засветло, я напевал песню. До чего все-таки было хорошо мое открытие! Около общежития я не удержался и наломал сирени. Я попросил у Насти банку и поставил сирень на стол. Мне хотелось поделиться своей радостью с Ладой. Обрывая губами нежные терпкие лепесточки, я сидел над листом бумаги, задумчиво глядел в темное незашторенное окно. Потом вздрогнул, улыбнулся и начал писать. Когда я перечитал письмо, то удивился, что ничего не рассказал о сегодняшнем дне. Я писал о Насте и ее маленьком Мишке, о первом впечатлении, которое произвел на меня Хохлов, о пожарнике, жующем сало, и даже о черемухе и сирени — обо всем, кроме сегодняшнего открытия. Но я не стал ничего переписывать. Заклеив конверт, я улегся на постель, закинув руки за голову, и поймал себя на том, что не спускаю глаз с засиженной мухами лампочки. Спать не хотелось. В поисках книги я отправился к Насте. Однако, кроме двух старых газет, у нее ничего не оказалось. Я прочитал их, начиная с заголовка и кончая телефонами редакции, и долго еще лежал без сна.
С этого дня работа моя сразу облегчилась. В шесть утра я садился на паровоз, вооружался записной книжкой и карандашом, и через час уже мог заполнить наряды на работу.
Если — случалось — паровоз вел тот самый старик-машинист, я не только не молчал, как тогда, сидя на рельсах, а разговаривал с ним с большим интересом: уже на следующий день, случайно разоткровенничавшись с Настей, я узнал, что он был секретарем партийной организации предприятия; звали его Дьяков... Наш разговор обычно начинался с обсуждения сводки Информбюро. Дьяков разбирался в событиях куда больше моего. Особенно же меня удивляла его осведомленность в биографиях государственных деятелей. Как мне рассказали позже, он, оказывается, собирал библиотеку мемуаров. Другой его страстью были научные открытия; о них он мог говорить без конца.
— Ну, что, путеец,— напоминал он мне иногда, — хорошее открытие сделал? Не надо сейчас ноги сбивать? Как, Николаич? А? Идет сейчас работа?
— Идет.
Работа, действительно, шла. Уже через неделю кассирша выдала мне целую ленту талонов на хлеб, которые я должен был вручить девушкам за перевыполнение норм. И только придя в бригаду, я сообразил, что на днях у меня сбежало девять девчонок из ближайшего колхоза — то ли совсем, то ли на престольный праздник. В общем, на их месте работали новые люди. Дуры- девчонки оставили целое богатство — около восьми килограммов хлеба! Я вспомнил о Насте, о вечно голодном Мишке. Соблазн был велик. Но я в этот же день возвратил талоны бухгалтерше. Удивленно вскинув на меня глаза, она пожала плечами и усмехнулась.
Чувствуя себя героем, я вышел из конторы. Дул влажный холодный ветер, солнце было тусклым. Настин Мишка шлепал босыми ногами по грязной луже. Два седых голубя, переступая красными лапками, клевали рассыпанный овес. Из-за барака выскочил белый петух с жалкими перьями на хвосте и прогнал голубей. На путях, пуская пар, пересвистывались паровозы. Дым их стлался к земле. Я вытащил Мишку из лужи и увел домой. Огрубевшая кожа его руки была вся в цыпках. Он окоченел до того, что лязгал зубами. Я усадил его за стол против себя и напоил сладким горячим чаем. За окном молодой зеленый тополь раскачивался из стороны в сторону. Ветер завивал по дороге пыль. Небо покрылось свинцовыми облаками.
А утром, подойдя к окну, я увидел, что выпал снег. Он лежал на грядах под моим окном, на столбиках забора, на крышах домов, на кустах сирени. Я присвистнул от удивления: - вот она, северная переменчивая погода.
В этот день я не узнал своих девушек. Из-под ситцевых юбок виднелись ватные брюки. На брезентовые бахилы были натянуты резиновые чули. Платки завязаны под подбородком. Девушки проклинали погоду. Снег занес спрятанные в кустах молотки, лопаты, ломы. Пришлось выгребать их руками. Шпалы были скользкими и казались тяжелее, чем обычно. Работа подвигалась туго. На протяжении двух дней снег падал и таял. Приходилось все время поправлять насыпь. На третий день мы смогли вернуться домой только ночью — сошел с рельсов вагон. Поднимали его дедовскими методами— обыкновенной вагой. Машинист был неопытен, как и я. Мы много зря суетились. От горящего факела темнота вокруг вагона была густой. Девушки оступались по колено в ледяное крошево из снега, воды и торфа. Вага скользила в наших руках, и как мы ни кричали: «Раз- два, взяли!», вагон кантовался плохо. Я вернулся домой весь мокрый, и едва развесил одежду около натопленной Настей печки, как раздался телефонный звонок. Я узнал голос директора.