Калиновский опять был молчалив. Не глядя на меня, уронил две фразы:
— Так начинают с пятнадцатого апреля. О температуре воды говорить вам нечего...
А вечером, после того, как он побывал со мной во многих местах, опять разговорился. Придя в его комнату в общежитии, я удивился его свежему виду, чистой сорочке, аккуратно повязанному галстуку и, что совсем было невероятно, блестевшим лакированным туфлям. Мой взгляд то и дело останавливался на них, потому что у Калиновского была привычка потирать ногу о ногу.
В самом начале нашего разговора он наклонился, поглаживая ладонями щиколотку, и спросил меня:
— Вы не будете возражать, если я сниму? Много ходил. Натерло очень.
Я не понял, о чем идет речь, и когда кивнул в ответ, он снял с правой ноги протез. У меня никак не укладывалось в голове, что аккуратно поставленная под кровать ступня в пестром носке и замшево-лаковой туфле — это нога Калиновского, нога, прошагавшая за два дня много километров.
— Простите, — сказал я (и очень часто впоследствии, произнося это слово, я думал о том, что научился ему у Калиновского).— Простите,— сказал я,— вы были на фронте?
— Да. Комиссаром танковой бригады... Но в данное время нас с вами интересует не мой военный опыт, а те трудности, с которыми вы столкнетесь в работе. Самое первое, на что вы должны обратить внимание, это самоуспокоенность мастеров, из которых вас перевели в старшие инженеры. Перебои на вашем предприятии, мне кажется, происходят по одной простой причине. Мастер думает: «А, что там, не будем укладывать тупик в вечернюю смену — все равно вон еще тот торф не успеют погрузить». А начальство бросило ночью на погрузку дополнительных людей, торф подчистили, тупик же к другому каравану не готов...
Я слушал Калиновского и думал, что он во всем прав, и был благодарен ему за науку.
Когда я уже собрался уходить, он спросил, как бы между прочим:
— Простите, Александр Николаевич, вы вчера говорили о каком-то письме. Вы посылали его на мое имя?
— Да нет! Я и не знал о вашем существовании...
Видя усмешку на его тонких губах, я понял, что допустил бестактность, и смутился.
— Итак?..— спросил он.
— Я писал жалобу в главк. Разве вы не по ней приехали?
— Дорогой Александр Николаевич, если бы я и приехал по вашему заявлению, мой долг не позволял бы до поры до времени говорить об этом.
Он задумался. Потом произнес, скорее предположительно, чем утвердительно:
— Бывает и так: человеку, который жалуется, затыкают рот повышением в должности. Это самый примитивный вариант,— и, словно спохватившись, добавил: — Однако в выводах не торопитесь. Если и не все пути хороши для достижения цели, то... элемент самодурства можно извинить ради хорошей работы... А бороться может только коллектив.
Он посмотрел в черное окно и поднялся, держась за спинку стула. Задержав мою руку в своей, произнес тепло:
— Только не вздумайте бежать от трудностей — вы здесь очень нужны. И всегда помните о торфе — это такое богатство... И сколько богатства в нашей стране!.. Все свое, ни у кого не занимаем... Я читал на днях: под Сталинградом оказались одни банки из-под тушенки не наши,— и он неожиданно — в первый раз!— рассмеялся.
На другой день комиссия уехала.
Вернувшись вечером домой, я увидел на своем столе сверток. Я развернул его и с недоумением увидел бутылку такого же вина, какое мы пили с Калиновским. Сверху лежала записка. «Александр Николаевич,— было написано в ней,— примите маленький подарок в память о наших разговорах. Искренне ваш И. Калиновский».
Это была вторая и последняя — из тех, что предназначались его родственнику...
Я завернул ее в бумагу и спрятал.
Глава двенадцатая
Я с головой окунулся в новое дело, метался из конца в конец предприятия, не спал ночей, сам выезжал на каждую аварию, но все шесть точек по-прежнему недодавали вагонов под погрузку. А тут еще на пути нам попался карьер, через который невозможно было проложить мост в короткий срок. Я забил восемь свай, но не решался пропустить по этому сооружению на курьих ножках поезд. А Хохлов звонил по пять раз на день: