Фуражка шофера взлетает над крышей автомобиля.
– Прикажете подождать, синьора Паулатим?
– Да, Аттилио… Спасибо, Аттилио.
В стеклах входной двери отражение тротуара склоняется все ниже, освобождая место отражениям киоска и бензоколонки. Подошвы под столиком швейцара, торчащие почти вертикально, опускаются и становятся на пол.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро, Констанцо!
Посыльный кидается отворять стеклянную дверь парадной лестницы.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
Но она, бросив: «Доброе утро!», толкает дверь, ведущую во двор. Дверь на пружине. Пружина натягивается, как лук, и выбрасывает синьору Паулатим на свет, в шум. Она, как всегда, избегает заходить в залы и салоны магазина и в помещения дирекции, бархатящиеся коврами и поблескивающие в полумраке полированным красным деревом и майоликой, предпочитая пройти по работающим цехам.
По воздуху, направляясь к грузовику, плывут ящики. Под ящиками – полусогнутые в коленях ноги в поношенных брюках. Ноги спешат вперед мелкими частыми шажками, чуть ли не бегом. Из темноты гремящего голосами чрева грузовика высовываются огромные голые руки.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Ящики нагибаются, словно кланяясь, но в то же время удобнее устраиваются на неустойчивых ногах, которые, семеня, бегут дальше.
– …утро… ньора Паулатим!
– Доброе утро!
Стекла склада дробят уличный свет и трясутся от грохота молотков. Шляпки гвоздей, кончики пальцев, молотки порхают в воздухе, встречаясь над краями ящиков.
– Пам! Пам! Пам! Доброе утро… Пам! Синьо… Пам! Пам!.. латим! Пам!
– Доброе утро!
До цеха упаковки пакеты скачут по воздуху. Каждый прыжок – маленькая парабола, из одних рук – в другие. Каждые руки, как клещи, зажимают пакет и швыряют дальше, словно катапульта.
– Хоп! Доброе утро, синьора Паулатим! Хоп! Доброе утро, синьора! Хоп!
– Доброе утро… Доброе утро.
На столах упаковочного цеха в центре каждого листа бумаги то и дело вырастает пирамида из двух женских рук и трубочек в картонных футлярах. Раз-два – руки отлетают, и остается ровный куб из коробочек, который по мановению женских рук тотчас же исчезает в пакете. Раз – края бумаги поднимаются, складываются и заклеиваются фабричной маркой «Компрессы Паулатим».
– Доброе утро, синьора Паулатим! Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Белые шапочки склонились над лентой, по которой движутся трубочки, упакованные в картонные футлярчики, трубочки без пробок, трубочки, не выложенные ватой, пустые трубочки, ожидающие свои двенадцать компрессов, трубочки, на которые еще не наклеены этикетки «Паулатим». И по ту и по другую сторону фигуры работниц напряженно-прямы и неподвижны. Только надзирательница расхаживает, наблюдая за каждой бригадой, и только она говорит за всех:
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
У автоклавов, неподвижных, как слоны, и распираемых изнутри какой-то неведомой силой, дрожат только стрелки, трепещущие красными рыбками за стеклянными крышками манометров. Пресс фасовочной машины ударяет, подпрыгивает и снова ударяет по движущейся ленте пасты. До пресса паста ползет сплошной однородной массой, за ним, до конца ленты, где сбрасываются готовые компрессы, – разрезанной на кружочки. Тончайшая пыль отсасывается и уносится прочь, и все же в воздухе постоянно висит удушливое облако – правда, обладающее всеми медицинскими достоинствами компрессов.
– Ауфф! Ауфф! Доброе, утро, синьора… Ауфф!.. Паулатим!
– Добр… ффф…
Пассажирский лифт, поднимаясь, выскакивает на чистый, почти горный воздух.
– Не угодно ли присесть, синьора Паулатим?
– Спасибо.
Под мягкое арпеджио счетных машин развертываются рулончики бумаги, усыпанные созвездиями цифр.
– Доброе утро, синьора Паулатим, доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Под пулеметный треск машинок с валиков ползут листы, чернеющие густыми строчками.
– Доброе утро, синьора Паулатим! Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
За дверью с надписью «Личный секретарь ком. Паулатим» над покинутой пишущей машинкой, словно белый флаг, развевается недописанное письмо.
«Без доклада не входить» поворачивается на девяносто градусов, и синьора Паулатим видит мужа в объятиях секретарши.
– Ах! Негодяй!
– Да нет же! Оттавия! Подожди! Я…
Дверь захлопывается. «Без доклада не входить» срывается с гвоздя и грохается об пол.
Барабанная дробь пишущих и счетных машинок, не умолкая, тянется, словно густая изгородь, непроницаемая для остальных звуков.
– Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Лифт проваливается в свою шахту.
– Уже обратно, синьора Паулатим?
– Всего доброго!
Фасовочная машина неутомимо выбивает компрессы и приступы кашля.
– Ауфф! Всего доброго, синьора Паулатим!.. Ауфф!
Бегут трубочки, лежа, стоя, лежа, стоя.
– Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
С сухим хрустом свертывается бумага пакетов.
– Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Скачут по воздуху пакеты.
– Хоп! Хоп! Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Молотки бомбардируют гвозди.
– Пам! Пам! Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Ящики семенят к грузовику.
– Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Подошвы швейцара от неожиданности не могут принять горизонтального положения и успевают только растерянно качнуться вперед.
– Всего доброго, синьора Паулатим!
– Всего доброго!
Дверца машины уже распахнута.
– Слушаю, синьора Паулатим.
– Домой, быстро!
Светофоры, зеленые и красные, зеленые и красные, бессмысленные обрывки картин, застывших и убегающих, – все теряет и вновь обретает форму вместе с каждой набегающей и соскальзывающей вниз жемчужиной слепой ярости, а дорога бежит, бежит сквозь ломти света и тени, и вот, наконец, литые ворота «Виллы Оттавия» распахиваются после третьего сигнала клаксона.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Шланг на газоне осторожно орошает траву.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Давая дорогу колесам, шарахаются по гравию аллеи грабли.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Вниз с террасы галопируют по коврам выбивалки.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Полумрак вестибюля расчерчен каннелюрами колонн, как красно-белая лакейская ливрея.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Звякает хрусталь на столе, сервируемом горничными.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
Тряпка поломойки протягивает и стирает радужную полосу на мраморе лестницы.
– Доброе утро, синьора Паулатим!
– Доброе утро!
В комнате аккуратное супружеское ложе аккуратно покрыто вышитым покрывалом. Здесь – успокоение.
Ящик тумбочки у кровати, едва выдвинувшись, открывает слоновую кость на рукоятке маленького револьвера. Револьвер переходит в сумочку. Сумочка не закрывается. Револьвер возвращается в ящик. Снова отправляется в сумочку. Запирается в сумочке.
Из другой комнаты доносятся разыгрываемые на фортепьяно гаммы. У маленького Джанфранко урок музыки. Гаммы на фортепьяно.
Гаммы прерываются на полутакте. Молодой бледный учитель музыки, как на пружине, вскакивает со стульчика.
– О! Доброе утро, синьора Паулатим!
– Привет, мама!
– Пойди поиграй в саду, Джанфранко.
– Ура! До свидания, профессор!
– Э-э… синьора Паулатим… Мы повторяли экзерсисы, синьора Паулатим…
Впалые щеки учителя ни с того, ни с сего заливает краска. Одна клавиша с робкой нервозностью начинает выбивать: «Тлинь, тлинь…»
– Э-э… синьорино делает успе… Что вы сказали? О синьора… Боже, синьора… Почему вы так на меня смо… Как мож…
«Тлинь, тлинь» обрывается.
– Синьора Паулатим! Я… я… Синьора!
Целая группа тяжело придавленных клавишей громко вскрикивает: «Блён-блён-блён!»