Когда она стала постарше до её маленьких ушек стали доходить совсем уже странные слухи о её, Верином происхождении и мамином местонахождении. Такая семейная неполноценность отражалось на отношениях Веры со сверстниками. Кому-то родители не велели дружить с девочкой из «нехорошей» семьи, другие своим умом доходили. Фрида жестоко переживала, репетиторствовала с утра до ночи, дабы компенсировать нехватку семьи излишком одежды и прочей модности. Самая красивая кукла и не из местных магазинов, а из Москвы, школьная форма, сшитая на заказ у хорошей портной, чешские туфельки, югославские сапожки, зимние каникулы в Ленинграде, летние – в Прибалтике, самая полная коллекция переливных календариков и переводных картинок, большие шоколадные конфеты, первый в классе плейер – всё это было у Веры. Но семьи всё равно не было. И друзей близких не было. Успехов особенных, ни в учебе, ни в спорте, ни в общественной жизни тоже не наблюдалось, хоть и способности ко всему этому были незаурядные. И когда пришёл возраст искать виноватого во всех этих неприятностях, под рукой оказалась всё та же Фрида. Вере было четырнадцать, когда она попросила бабушку не провожать её первого сентября в школу: «Сама пойду, дорогу знаю!».
Фрида Абрамовна аж застыла, ведь встала не свет не заря, что бы нагладить родной семикласснице фартук до хруста, забрать у цветочницы загодя сторгованные гладиолусы и пионы, аккуратно прибрать седые пряди и надеть единственное приличное «выходное» платье. И тут на тебе – фуэтэ. Это было тем обидней, что День Знаний почтенная учительница до сих пор считала своим профессиональным праздником, даже большим, чем День Учителя. День Учителя был поводом получить формальный букет от родительского комитета, тихое подношение от родителей двоечников, да погонять чаи-кофеи в учительской. Первое Сентября было настоящим праздником — нарядные дети и коллеги, за лето вытянувшиеся старшеклассники и новенькие желторотые первоклашки, белоснежные фартучки и оттютюженные костюмы, в руках цветы, на лицах остаток летней беззаботности. Даже не раздражало дежурное директорское пожелание «Получить столько пятёрок, сколько листочков на этой берёзе», с неизменным картинным жестом и колыханием бус. Не пойти Первого Сентября в школу для Фриды Абрамовны означало не только невозможность полюбоваться Верой, втихаря разглядывая её одноклассников и примеряя их в подруги и кавалеры обожаемой принцессы, но и лишало радости общения с бывшими коллегами, да и просто такого редкого выхода в люди.
Блестящая, модная, юная Вера оставила седую, подслеповатую, архаичную Фриду на обочине своей жизни. С того первого сентября их отношения совсем разладились. Фрида засомневалась в том, что понимает девушку, как раньше, Вера была уверена, что старуха не понимала её никогда. Она стеснялась её, стеснялась своего происхождения и мечтала об одном, скорее отмучить восьмой класс и поступить в ПТУ, подальше от дома. Она была уверена что там, в новой обстановке, подальше от тех, кто знает историю её детства она расцветёт и обретет свое счастье. Там её не будут помнить смешной кучерявенькой евреечкой, на школьной сцене пляшущей кадриль с красным платочком в руках, там её увидят молодой дамой с высветленными кудрями, как в модных журналах у дядиной жены. И там её непременно встретит кооператор на белой иномарке. Старая Фрида в картинку предполагаемой дольче-витты не вписывалась.
Даже не подозревая о далеко-идущих Вериных планах, Фрида чувствовала себя лишней и наказанной. Она считала, что так судьба вернула её должок за нелюбимого мужа, недолюбленных детей и перелюбленных Додика и Веру. Сын наконец-то порадовал внуками, после долгой бездетности родились у них с невесткой мальчишки-погодки, но нянчить Фриду не звали. Невестке помогала её мамаша, а Фридин сын права слова в доме не имел с того момента как на волне перестройки его турнули с работы. Зато его инициативная жена наловчилась в тазу варить штаны с хлоркой и довольно бойко всё это пристраивала на местном рынке, выдавая за импортный товар.
Муж при ней стал домохозяином и нянькой мальчишкам, которому при каждом случае указывалось на его бесполезность и припоминалось нежелание в первые годы совместной жизни узаконить отношения. А когда жёнин бизнес накрылся тем самым тазом, в котором она его варила, пригодилась мужнина национальность. Год был восемьдесят восьмой и посланцы Сохнута вполне безнаказанно могли рассказывать о молоке с медом, манне небесной и прочих чудесах кулинарии абсорбции, не боясь при этом быть разоблаченными – оттуда, из Израиля, тогда ещё никто не возвращался. Да и писем писать было некому, прошлая волна репатриантов не верила, что уже можно свободно писать, а нынешняя ещё не доехала.