34. Новый год
Новый год Пальчиков опять встречал в одиночестве. Он смеялся: это уже напоминает некую традицию – встречать Новый год не по-людски, одному. Если же не называть это традицией, люди назовут это несчастьем. Пусть это будет лучше именоваться традицией – нелепой, жалкой, дурной. Мало ли странных традиций на земле!
На столе у Пальчикова были бутерброды с красной икрой, мандарины для новогоднего запаха, орехи, салат с креветками и апельсиновый сок. Пальчиков поужинал в шесть вечера, в двенадцать он намеревался лишь ритуально перекусить. Лет пять назад он приготовил на Новый год утку с яблоками – антоновкой. Но почувствовал тогда, что вышло чересчур по-семейному, а для праздничного одиночества – слишком вычурно, и отказался на будущее от утки на Новый год. Так же, как от свеч и елки.
Телевизор он включил в последний момент, перед поздравлением президента, а до этого сидел в тишине, окруженной со всех сторон триумфальным гомоном.
Когда пробило двенадцать, Пальчиков лишь вздохнул и отпил апельсиновый сок из бокала. Он подождал минут десять и начал дозваниваться до сына и дочери. Дети были одинаково радостны не столько потому, что он их поздравил, сколько потому, что услышали в его голосе будничную философичность, душевное равновесие. С ним все нормально, он не тоскует. Дети успокоились, музыка и застольные восторги в их телефонах зазвучали нетерпеливее, призывнее. Пальчиков постарался быть немногословным: у детей все в порядке вещей.
Пальчиков засмеялся тому, что в новогоднюю ночь, как никогда, ему хорошо спится – невзирая на трескучий грохот пиротехники за окном.
Ему казалось, что сын с дочерью начали относиться друг к другу по-родственному – терпимее, памятливей, фатальнее, секретнее от посторонних. Никита называл племянника «Малой» и улыбался с деликатной нежностью. Так он никому, кажется, не улыбался, замечал Пальчиков. Лена перестала подтрунивать над братом. Не подтрунивал и зять. Пальчиков не знал, будут ли сближаться Никита с Леной или, наоборот, отдаляться друг от друга, не знал, какими будут у них отношения после его и Катиного ухода из жизни. Раз Пальчиков в сердцах даже спросил Никиту об этом. У Никиты на глаза навернулись детские слезы: «Папа, перестань. Мы будем общаться, мы будем родными». Пальчиков не посмел бы подобным образом провоцировать дочь, он знал, что в ответ на его слова она зарыдала бы пискляво, измученно, как мать, и произнесла: «Папа, Никита хороший, не злой. Ему не везет, он психованный, но не злой».
Пальчиков подошел к зеркалу. На Новый год как-то по-особенному смотришься в зеркало – как в пропасть. На Новый год перед зеркалом мысль о смерти возникает резко, жгуче, до холодных слез. Все равно себя жалко, себя как другого человека, в этот миг действительно испускающего дух. Этот миг – там, с другим человеком, в другом человеке, – и вдруг рядом с тобой.
Пальчиков вспомнил себя шестилетним у дома, где тогда он жил с матерью, отцом, старшим братом и бабушкой. Этот дом был заводским общежитием с длинным коридором. Он помнил в этом коридоре ящики, тазы и корыта, под которыми иногда прятался. От дома ему запрещалось отходить. Другие дети, мальчишки, говорили, что за домом чужая территория, там другие мальчишки могут побить. Еще пугали цыганами. Но цыган он почему-то не боялся. Он даже приближался к цыганкам и смотрел на них снизу вверх. Ему нравились их золотистые улыбки.
Пальчиков видел, что Катя думает о смерти правильно – рутинно. Она знает, что в рутине нет безобразного, что рутина в первую очередь соткана из того, о чем он талдычит как о закономерности и ясности, как о неслыханной теплоте и смелости. Она живет нежно, она с самого начала жила нежно. Как хороши ее скепсис и материализм! Иногда Катя трепещет, как он перед новогодним зеркалом. Но длится этот страх недолго. С ней опять – мужество предопределенности.
Во сне с Катей он вновь рассорился. Жили они в этом сне все еще в одной квартире. Только неизвестная эта квартира напоминала не жилое помещение, а офис – с кожаными диванами и белыми жалюзи. Из-за чего произошла размолвка, понять было невозможно. Двери всех комнат были нараспашку. Детей не было. Катя в смежной комнате-кухне выжимала апельсиновый сок. Делала она это монотонно, без устали. Пальчиков видел ее профиль. Апельсинов он не видел, только слышал их запах. У Кати получилось три двухлитровых банки с соком. Она куда-то их задвинула с глаз долой. Он сообразил, что долой с его глаз. В его сторону Катя не смотрела. Она не дулась. Она не любила выглядеть оскорбленной. Он догадался, что одну банку она приготовила для Никиты, одну для Лены, одну для себя. Пальчиков очень хотел пить апельсиновый сок.