Ковпак скорбно улыбнулся:
— Уж я-то немного знал его… Немного… Так разве не хочется мне увидеть его и на полотне таким? Таким, каким он жил, — горячим до того человеком, что, верите, возле него хоть кому жарко становилось. И мне тоже…
Дальнейшее обсуждение было излишне. Это понимали все. Тон Ковпака, каждое его горькое слово, настроение, передавшееся присутствующим, были убедительнее любого возможного профессионального высказывания. Первым это ощутил один из самых выдающихся мастеров Украины, Василий Ильич Касиян. Ощутил и подытожил:
— Думаю, что все ясно, товарищи. А потому — давайте за работу.
Художник, которого эти слова касались непосредственно, оказался человеком совестливым, он понял, чего от него хотят, и надолго замкнулся в своей мастерской. И не напрасно. Когда Ковпак по прошествии времени вновь острым глазом рассматривал полотно, то сказал тепло и сердечно:
— Хотел бы я знать, кто теперь скажет, будто это не Семен Васильевич!
Подобные эпизоды, правда, случались сравнительно редко. В подавляющем большинстве мастера искусств республики (среди них были и фронтовики и партизаны) работали для выставки с подлинным воодушевлением, вкладывая в произведения весь свой талант, знания, искренность. Каждой творческой удаче Ковпак радовался до глубины души и на похвалы не скупился. Маститый художник Михаил Григорьевич Лысенко, уже тогда профессор и академик Академии художеств СССР, экспонировал на выставке скульптурную композицию «Партизанский рейд», ныне установленную в Сумах. Работа произвела на всех огромное впечатление. В центре группы — завязнувшая в непролазной топи партизанская артиллерийская упряжка. Осевшие в трясине по самые животы лошади изнемогают. В конских глазах — нестерпимая мука. А каратели наседают… В последнее мгновение сила народная все же одолевает вражью силу: людские руки вырывают у болота его добычу. Партизанский рейд продолжается! Бронза скульптуры — затвердевшая человеческая плоть. Она лоснится, словно от тяжкого, соленого ратного пота… Народное войско застыло в металле таким, каким было и сражалось в действительности: суровым, исполненным нерушимой веры в свою высшую правоту, а потому неуязвимо спокойным. Осязаемо и зримо скульптор передал слияние физической и духовной, моральной и идейной сил…
Лишь завидев композицию, Ковпак не сдержал возглас восхищения:
— Ох, здорово, ну, здорово! Ай да молодчина! — И тут же потребовал от директора выставки познакомить его со скульптором. Знакомство, конечно, состоялось незамедлительно, к обоюдному удовольствию прославленного партизанского генерала и знаменитого художника. Добрые слова Ковпак привык говорить в глаза столь же откровенно, что и нелицеприятные, правда, делал это с куда большим удовольствием.
— Вот какой ты! — сказал он Лысенко в первую же минуту их встречи. — А я думал — великан… И руки у тебя золотые, щоб я вмер, если не так. Работу твою видел. Спасибо! Дело знаешь крепко. Не серчай, что я с ходу на «ты»… Это от почета моего к тебе за такую работу. Понимаешь, кого не уважаю, сроду не скажу «ты». Так и знай! Спасибо, друг Михаило!
Растроганный художник молча поклонился генералу. Тот пожал Лысенко руку и ласково улыбнулся. Кто хоть раз видел эту Ковпакову улыбку, навсегда запоминал ее, она, словно внезапно распахнувшееся окно, мгновенно открывала людям то, что обычно скрывалось за внешней суровостью и сухостью генерала, — его душу щедрого человеколюба.
Лысенко был известен как великий молчальник. О его немногословии рассказывали анекдоты, но тут, покоренный обаянием Деда, он произнес неимоверно длинную для себя фразу:
— Вы не возражаете, Сидор Артемьевич, если я предложу вам на память фрагмент этой работы?
— Хорош бы я был, если бы отказался! — весело воскликнул чрезвычайно довольный Ковпак. — Не знаю, как и благодарить тебя, прими же спасибо величиной с твой талант!
Он бережно взял в руки подарок и закончил:
— И вот что, брат Михайло, если бы меня спросили, а какая она была, жизнь партизанская, то я бы показал эту твою мудрацию и сказал: «Вот она какая, люди добрые!»
Тут уже академик промолвил одно-единственное слово:
— Спасибо!
«ТЕХ ДВОИХ Я НЕ СЧИТАЮ!»
Популярность Ковпака была исключительной. Его имя хорошо знали и за рубежами Советской страны. Уважение к знаменитому партизанскому генералу проявилось и в том, что правительства ряда стран удостоили его высоких воинских наград. Он был кавалером ордена «Белого Льва» и Чехословацкого креста, Креста Грюнвальда Польской Народной Республики, медали «Венгерского партизана», итальянских Золотой и Бронзовой Звезд Гарибальди. Партизаны и борцы Сопротивления Европы считали его как бы своим старейшиной. Не случайно один из партизанских отрядов Франции в 1943 году принял имя Ковпака. Легендарный генерал был желанным гостем многих стран и сам охотно принимал иностранных гостей.
За границей Ковпак ни на йоту не изменял себе ни в чем. Держался просто и естественно, как привык дома, не подлаживался к чужим нравам и обычаям, хотя относился к ним уважительно, как и подобает гостю, соблюдающему достоинство и свое, и хозяев.
Куда бы ни приезжал Ковпак, он сразу же оказывался в центре всеобщего внимания. Многих удивляла и поражала уже сама его внешность: небольшой рост, крутой лоб, переходящий в сверкающую лысину, острый клинышек белой бородки, лукавые глаза, приветливая улыбка на губах, умеющих, однако, мгновенно сжиматься и твердеть, когда старик чуял перед собой явного или тайного врага. В поездках случались и такие встречи.
Люди труда сразу понимали, что перед ними — старый, умудренный большой и нелегкой жизнью крестьянин, такой же простой и доступный, как они сами. И вдруг — генеральские зигзаги на погонах, блеск множества орденов на парадном мундире, золото двух Звезд Героя Советского Союза. Это поражало, даже сбивало с толку, невольно наводило на вопрос: что же умеет этот обыкновенный, мирный и приветливый старик, чего не умеют остальные, чем снискал он такую поистине легендарную славу? В чем ее секрет?
Конечно, за границей были люди, которые отлично знали, почему в СССР простой крестьянин мог стать национальным героем, генералом, депутатом двух парламентов, членом Центрального Комитета правящей партии, видным государственным деятелем. Им это было понятно, потому что они никогда не забывали, что легендарный Джузеппе Гарибальди тоже не являлся выходцем из знатного рода и никогда не кончал военных академий, а герой французского Сопротивления «полковник Фабиан» на самом деле был рабочим-коммунистом. Для таких Ковпак был не только понятным, но своим, близким, родным, их скорее удивило, если бы он оказался каким-то другим.
Эти люди — коммунисты, единомышленники, сами бывшие партизаны и подпольщики, мужественные антифашисты. Встречи с ними за рубежом всегда особенно волновали и радовали Ковпака. Впрочем, не только радовали…
Как-то, вернувшись из очередной поездки, он с горечью рассказывал одному из друзей:
— Кстати, насчет партизанских дел. Эх, навидался же я по заграницам, какие они, дела эти. Виделся, конечно, с тамошними партизанами и подпольщиками. Их там, понимаешь, взяли моду называть «эти, из Сопротивления». Отношение к ним сволочное. Вчера эти ребята, можно сказать, свое отечество спасали от верной гибели, а сегодня страдают, от безработицы пропадают. Их первыми швыряют за решетку, они ведь самые опасные для господ буржуев. И получается, Гитлеру голову свернули, а теперь их свои гитлеры домашние в бараний рог сгибают…
Надо сказать, что Ковпак читал решительно всю литературу о партизанском движении в годы второй мировой войны, и советскую, и переводную. До глубины души его бесили труды некоторых западных историков и воспоминания бывших фашистских генералов, которые утверждали, что партизанская война — дело незаконное, выходящее за рамки международных правовых норм.