- Катя! - вскрикнул Иван Ильич и бросился к ней. - Уйди... простонала мать. - Уйди, кричать стану.
- Что ты надумала! Что ты надумала! - тряс он ее за плечи.
Мать мотала седой растрепанной головой и, рыдая, повторяла:
- Уйди! Не прикасайся ко мне. Не прикасайся!
Иван Ильич поднял Екатерину Ивановну на руки, снял с шеи веревку и уложил в кровать. Мать, дрожа всем телом, кричала:
- Уйди, уйди! Не прикасайся ко мне!
Потом затихла. За окнами вставал седой рассвет. Иван Ильич сидел на лавке, обхватив голову, и плечи его тихо вздрагивали. На кровати билась в ознобе Екатерина Ивановна.
- За что ж ты так, Катя? - прохрипел он. - Жизни мне нет без тебя. Неужто не видишь? Извелся весь. Свет белый не мил... За что ты так, а?
- Уйди! - Екатерина Ивановна стучала зубами.
- Не вернется твой Матвей. Мертвый он, мертвый! Неужели ты не понимаешь? Сколько же можно ждать?
Иван Ильич упал на колени, пополз к кровати.
- Прости меня за то... прости, Катенька!
- Не подходи! - вскрикнула мать и вскочила с постели.
Губы ее дрожали, волосы всклокочены, перекосившееся в гневе и испуге лицо было страшным. Председатель остановился посреди комнаты и, стоя на коленях, протягивал к ней руки.
- Катя, дите у нас будет, я знаю... Не губи, пожалей, Христа ради. Не жить мне тогда. Клянусь.
- Ненавяжу! - дико закричала Екатерина Ивановна, упала на кровать и забилась в истерике.
- Я- уйду... Уйду, Катя... Успокойся...
Когда родился Женька, мать, вернувшись домой, решила уйти из села. Не могла она прямо смотреть в лицо односельчан. Как пламени в глаза, боялась насмешек. Куда идти, Екатерина Ивановна не знала. В ближних селах родственников у нее не было, да и идти туда не хотелось. Там не спрячешься от людской молвы. В город бежать и думать боялась. Жаль было расставаться с коровой, с деревенским укладом жизни, со скарбом, нажитим долгими годами труда.
Помыкалась, подумала и решила подождать с уходом, пока не подрастет Женька. А потом приьыкла к своему новому положению. Соседи не подсмеивались, чего ждала и боялась, даже, наоборот, относились предупредительно, часто предлагали помощь.
Так и рос Женька, записанный на имя Матвея Васильевича Кудряшова, окруженный материнской лаской и заботой...
Нет, далеко не все знал Евгений не только о жизни своих родителей, но и о своей собственной. Он опять поднялся со стула, прошелся по избе, снял нагар с фитили лампы и сел. Мать молчала. Сын видел, что она очень устала, но, взбудораженная воспоминаниями, не может ни уснуть, ни отойти от них. Евгений тоже молчал. Но это их молчание было понятней и значительней любых слов.
Он вспомнил один случай. Произошло это нри поступлении в пятый класс. В селе была только четырехлетка, и желающие продолжать учебу должны были идти в район, за шесть километров. Полная седая женщина, аавуч районной десятилетки, спросила его, где работает отец и как его зовут. Жень-ка замялся.
- Ты что, своих родителей не знаешь? - под дружный смех всего класса допытывалась учительница. - Он где работает?
- На фронте погиб... - выдавил из себя Женька.
- На каком фронте? Ты же родился... - и осеклась.
- Кудряшов Матвей мой отец, и он на фронте погиб! ~ш упрямо повторил Женька и вдруг заплакал.
- Ну что ты, что ты, Женя! Я все понимаю... - успокаивав ла его учительница,
Женька выхватил из парты портфель и убежал домой. Два дня не ходил он в школу и не разговаривал с матерью. Екатерина Ивановна извелась вся, допытываясь у сына, что случилось.
- Не пойду я больше в школу, - всхлипывая, сказал наконец он. - Там тоже узнали, что у меня отца нет.
- Как так нет? - переспросила мать.
- Дураки там, что ли? Не понимают, что ли? - кричал Женька. - Она сказала, что я родился после войны. Думаешь, не знаю, кто мой отец? - он вытер слезы и зло посмотрел на мать. - Думаешь, не знаю? Маленький, что ли?
- Женюшка! - охнула Екатерина Ивановна. - Сыночек мой! За что же ты так на меня?!
Женька хлопнул дверью и выбежал на улицу. В избе громко заплакала мать. Он прошел за угол дома, прижался щекой к стене и тоже заплакал. В груди кипела злость, неуемная и такая сильная, что Женька не знал, что с ней делать и что делать с собой. Ивана Ильича он готов был казнить самой страшной казнью. Постепенно злость проходила, уступая место жалости. Плач матери был слышен и здесь, за углом дома. Женька потоптался несколько минут на месте и вошел в избу.
- Не надо, мам... - буркнул он, переминаясь у порога с ноги на ногу.
Екатерина Ивановна подняла голову, посмотрела на него и заплакала еще горше.
- Прости меня, сынок... прости... - сквозь рыдания говорила она. - Это я виновата. Не хотела я, чтоб он был отцом твоим. Обманула тебя. Прости меня, Женюшка! И фамилию его не дала тебе. - Мать встала с лавки, подошла к сыну, прижала к себе. - Ради тебя только и живу. Один ты у меня на всем белом свете.
- Не надо, мам, не плачь... - всхлипывая, утешал Женька. - Я его сам ненавижу. Ненавижу! Вырасту, я ему отомщу за тебя!..
- Мама, ведь прошло двадцать пять лет, как кончилась война, заговорил Евгений. - Неужели ты и сейчас все ждешь, надеешься?
- Как тебе сказать, сынок... - Она привлекла его голову к себе, помолчала, - Иной раз глянешь на дорогу, что со станции ведет, а по ней идет кто-нибудь, и сердце так и сожмется комочком, так и запрыгает в груди. Картуз вроде знакомый покажется, или походка, или еще что... Умом-то, оно конечно, понимаешь, а вот сердцем... Что ж с ним сделаешь? Почитай, лет пять как сны перестали мучить, да и то не совсем. Намедни вот опять Матвей приходил. И опять по ржи уходит, уходит от меня, я за ним и никак догнать не могу. И лампу вот по ночам жгу, правда, теперь уже для тебя, да все равно... Матвей мой, он... - она замялась на секунду, не в силах, видно, произнести слово "покойник", - иногда задержится где с дружками. Вот я и жгла лампу и ждала его. А потом Женя с Петей в пургу или непогоду из школы на ее огонек шли. И сейчас случается иногда: проснусь среди ночи, и так станет нехорошо, так заноет в груди, все ждешь чего-то, - возьму да и зажгу лампу. Да навсегда, видно, заблудились мои соколики в чужих степях. Не забывай, прилетай иногда на ее свет, Женюшка.
Сын молчал, борясь с волнением.
- Мам, я помирюсь с Наташей. Обещаю тебе, - сказал вдруг он.
В окно вползало утро. Через несколько мгновений должно было взойти солнце. Они ждали его первых лучей, каждый думая о своем и вместе - об одном и том же. Они знали: первый луч упадет на пол, медленно проползет по стене, упрется в рамку с фотографией и ярким розовым цветом подсветит огромный креповый бант на ней.
Начинался новый день, и будут, наверное, в нем и радости и огорчения, и встретит их Екатерина Ивановна Кудряшова спокойно, без суеты и страха. Радостями поделится со всеми, щедро, как эта земля, на которой она выросла и в заботах о которой состарилась; горе спрячет в себе, и не согнется под его тяжестью, и будет идти по жизни с открытым лицом и чистой совестью.
Глава шестая
НАТАША
"Здравствуй, Женя! Сегодня я проснулась на заре, сидела у окна и наблюдала восход солнца. Оно здесь не такое, как у нас в Добринке. Ты не забыл то утро после школьного бала? Я вспомнила его и вдруг остро почувствовала, как далеко мы теперь друг от друга. Мне стало грустно-грустно. Наверное, у меня на глазах выступили слезы, потому что подошла мама, обняла меня и сказала: "Привыкай, доченька, привыкай..." А при чем здесь "привыкай", если я о тебе думала? Разве можно привыкнуть к разлуке, правда, Жень?,
Пиши мне чаще, Женечка, я тебя очень прошу. Твои письма пахнут степью, нашей школой, я даже не знаю, чем еще, но чем-то родным, от чего хочется и смеяться и плакать.
Как твои дела? Не передумал ли поступить в летное училище?"