Коза - животное музыкальное. Коровы - те неблагодарная аудитория, они презрительно не замечали нас, ходили себе да жевали. Овцы - народ глупый и стадный, несамостоятельный. Они музыкальной культурой и вовсе не интересовались. А коза станет этак на бугре над ямой, в которой мы залегли, и смотрит, и дивится, и слушает песни, как будто не пастись пришла.
А чему, спрашивается, дивилась? Может, чересчур громко мы пели? Но зато с душой! Или какие-нибудь Дафнис и Хлоя пели лучше? Может, содержание удивляло? А что, гекзаметры Аркадии актуальнее звучали? У каждой эпохи свои песни, - что знали, то и играли, и не для коз вовсе, даже не для учителей, а для самих себя.
Говорю: играли, потому что так выражалась моя бабушка. Когда она слушала, что, мол, где-то поют, то гневалась и поправляла:
- Поют в церкви, а песни - играют!
Стало быть, наши вокальные упражнения были игрой, А коза - очень игривое существо. Не отсюда ли проистекал ее интерес к тогдашней музыкальной культуре? IV
Бабушка олицетворяла старое сказочное время, когда у людей не были издерганы нервы, когда они не кричали друг на друга, не проклинали на всю деревню эту жизнь , когда в каждом доме водился мужик, а то и не один; когда случались праздники, на которых народ гулял, когда по вечерам в шиповнике девки плели венки и пели песни, когда стояли на деревне какие-то качели, и пал от труб город Иерихон, а бабушкин муж, то есть мой дедушка, обозом возил из Астрахани рыбу.
Была ли то правда? Похоже - да, потому что об этом же согласно говорили все старые люди. И я уже знал, что раньше
было плохо, а ныне - хорошо. И бабушка была того же мнения.
Но что плохого было в масленице и качелях? Этого ни она, ни тем более я не смогли бы объяснить.
А были еще в наших околотках колдуны и знахари, орловские жеребцы и романовские полушубки, смирновская водка и трактиры в каждом придорожном селе, было все свое , и никто не хулиганил, не сквернословил. Проходили какие-то сходки, на них собирались мужики, толковали о своих делах, шумели, - это наши-то мужики толковали! На лугу у речки выращивали огурцы, тыквы, даже арбузы - арбузы! Там стоял шалаш, а в шалаше жил сторож. Поп ходил по дворам, разговаривал с народом, утешал. В церкви пели ребята и девки. Даже проселки раньше были другие: широкие-преширокие, во много рядов. А лошади у всех свои, в каждой семье по две, по три. Вот как сядет деревня на лошадей, на телеги, как тронется на покос, - земля гудит, по дороге как черная туча виднеется! А разве же деревня была раньше такой, как нынче? Да теперь, по переписи, сто дворов в ней, а раньше считали пятьсот, а какие семьи были, по десять ребятишек, да братья, зятья не делились.
Также были у нас усадьбы - а что это такое - вот что. Теперь стоит изба как изба, кругом крапива, а раньше напротивто амбар, да не один, сбоку или на задах рига, да денник конский, да сараи, курятники, да задний двор крытый, да все кругом загорожено, и даже часть огорода в плетне, в частом таком, чтобы курица не пролезла на огурцы. А сеяли все подряд, даже коноплю и овсы. А детей кормили странным образом: пробовали пальцем животы и на руках ссаживали со скамеек, потому что маленькие ели стоя и сами уже слезть не могли - набарабанятся, бывало, так что согнуться не могут. Ну а ребята постарше в ночное ездили, лошадей стерегли...
- И у нас лошади были? - спрашивал я, заранее зная ответ, потому что бабушка не раз рассказывала о прошлой жизни. И тут она горячилась, желая доказать, что мы не только не хуже других, но даже лучше. Рассказывала, что хорошо работали, не ленились. И лошади были, и корова, и даже две собаки, и три ее брата-священника, и шерсто-битка, и самовар, и иконы, и божественные книги, и портреты предков, и гумно с ригой, и телеги... Господи, чего только раньше не было! Вот тут же, где теперь бурьян - второй дом стоял, горницей назывался, двор был крытым, стояли амбары и даже плетень вокруг огорода... И у всех так: амбары, сараи, риги, погреба...
- А здесь что? - спрашивал я, показывая на заросли татарника против нашего дома.
- Соседи жили. Тут, почитай, домов десять-двенадцать стояло, под железо крытые, да амбары, да подвалы... Как же, соседи жили.
- А где они теперь?
- Выслали, - отвечала бабушка. - Каких в Москву, а каких на Соловки.
- А что такое Соловки?
- Место такое, куда высылали. Лесозаготовки. Соловков - их много...
- А почему нас не выслали? - спрашивал я, имея на уме лошадей, овец, собак и прочие социальные грехи моих предков, на что бабушка, серчая, замахивалась на меня палочкой.
Тут я кое-что добавлю от себя нынешнего. Видите ли, среди тех высланных были целые семьи, сгинувшие на Соловках. Но в те годы, когда я стерег козу, уже приезжали в деревню и другие высланные, - не хозяева, понятно, а их дети, материны бывшие одноклассники. Приезжали в отпуск, все больше из самой Москвы, иные даже на личных машинах. Приезжали, в сравнении с нашими бабами, поразительно молодые и веселые, все такие нарядные, с чемоданами, полными конфет, маринованной селедки и колбасного сыра... ходили они по бурьяну, по избам старых знакомых, рассказывали о своих фабриках и конторах, о своих детях - наших ровесниках, что учились играть на пианинах и учили английский язык... А потом, когда завелись телевизоры, мать иногда показывала мне одного такого бывшего раскулаченного, бывшего своего одноклассника и дальнего родственника, что как раз напротив нас жил, в избе под железной крышей. И говорила:
- Пашка-то теперь - первый секретарь обкома, на вертолете летает!
И еще прибавлю: два ее старших брата бежали в Москву от ареста, голодали, ночевали по сортирам, но пристроились на авиационный завод и получили бронь от войны. А братья помоложе, которым бегать не было причины, остались в деревне, коллективизировались, окомсомолились, пошли, как все деревенские мужики, в матушку-пехоту да все там и остались. Вот и разберись, что было лучше для одиноко стоявшего на ветру человека: