— Мерси боку, шер Грегуар.
— Рад служить, мон ами.
— Пока.
На этом обычно Люмьерский заканчивал труды свои и возвращался по летнему времени к венскому стулу у порога, дабы предаться долгим размышлениям, но в то бесчасье, с которого мы повели свой рассказ, не успел он чихнуть под освежающей струей ТЭЖЭ, как увидал в зеркале некоего посетителя, остановившегося в дверях. Посетитель оглядывал прищуренным глазом из-под круглых очков в роговой оправе — крашеный пол, розовые с белыми ромашками обои, пару зеркал и кресло перед ними.
— Так-с,— произнес он, остановив свой взор на отражении парикмахерского лика, готового чихнуть,— будьте здоровы!
— Мерси-с,— не веря ушам своим и не опуская рук с пульверизатором, отвечал Люмьерский.
Посетитель продолжал учтиво:
— Надеюсь, следующая очередь за мною? Я не спешу особенно, но ожидание меня нервирует. А где же мастер?
— Чего-с? — спросил Люмьерский, приходя в еще большее недоумение.
— Я спрашиваю, куда исчез парикмахер. Ему бы следовало проворней исполнять обязанности, а не бегать по своим нуждам, задерживая клиентов.
— Как-с? — опять спросил Люмьерский и даже прикрыл глаза, чтобы лучше сообразить сказанное.— А вам, позвольте узнать, чего угодно?
— Как чего угодно? Надеюсь, я зашел в парикмахерскую, а не в ресторан. Мне угодно побриться.
— Побриться?!
Тут Люмьерский пришел в окончательное волнение, бросил пульверизатор на подзеркальник, горошком выкатился на середину зальца, прижал обе руки к сердцу, кинулся к шкапчику, присев на корточки, рванул с полки белый халат и, только натягивая его на себя, болтая в воздухе руками, воскликнул:
— Ах, прошу вас, пардон, будьте любезны, сделайте одолжение, в один момент!
И опрометью выскочил в боковушку. Оттуда через мало времени раздалось надсадное гуденье. Посетитель сел в кресло и, подергав себя за американскую бородку, стал ждать, а Люмьерский, вернувшись и скрестивши на груди руки, почел своим долгом занять негаданного гостя беседой.
— Вы, видать по всему, приезжий?
— Приезжий.
— А как бы вас не обидеть нескромностью, можно спросить — издалека ли?
— Какая же в этом нескромность? Я из Москвы.
— Из самой Москвы?
— Собственно, сейчас из Москвы, а до того побывал в Берлине.
— В Берлине? Нет уж, пардон, но это совсем невероятно…
— Что же тут невероятного?..
— Как же, помилуйте,— настоящее чудо. Самое совершеннейшее чудо! Сон! Фантастический сон!
— А вы большой чудак, я вижу.
— Какое там чудак, мусье, просто сказать, мизерер {8} .
— Что такое?
— Мизерер-с, несчастный, одичавший гражданин, опустошенная душа.
— Почему же так?
— От превратностей судьбы и слабого характера. Беженцем сюда попал из царства польского — думал переждать грозу, а вышло совсем наоборот. Завяз, и точка.
— Дело не пускает?
— Какое там дело. Разве у нас, пардон, можно дела делать?
Тут, по словам Люмьерского, очень подробно передававшего весь свой разговор с незнакомцем, этот последний строго глянул на робеющего парикмахера и проговорил:
— Дела, любезнейший, всюду можно делать при умении.
— Ах, что вы, мусье! — окончательно восхищенный, вскричал Люмьерский.— Только не здесь, пароль д’онер [4]. Здесь абсолютнейший застой…
— Однако у вас парикмахерская, я вижу. Разве это не дело?
— Скорее всего, каприз души.
— Но и заработок.
— Ничтожнейший. Если бы не бараны — смерть.
— Какие бараны?
— А я весною по всему округу баранов стригу.
— Ах, вот как.
— Иначе — крышка. Если вам интересно, я могу даже по пальцам клиентов пересчитать: председатель совета — он только стрижется раз в месяц; начмилиции — голову летом у меня бреет, а усы и бороду сам — машинкой «жилет» — ему ее кооператоры подарили; фининспектор…
— Постойте. Вы бы меня все-таки побрили, между прочим,— перебил его клиент.
— Пардон! Пардон! Один момент, водичка малость подогреется… Да вот она уже, кажется, готова… Так и есть…
Принеся воду и намылив от куска мыла кисть, Люмьерский стал водить ею по лицу посетителя, а посетитель время от времени, раскрывая вспененные губы, задавал вопросы:
— Так, значит, дела ваши из рук вон плохи?
— Прямо скажу, как говорят — четыре сбоку — наших нет.
— А женщины у вас разве не стригутся?
— Женщины? Смеяться изволите, мусье,— стриженки у нас за неприличных считаются, пальцем на них показывают. Только две комсомолки под скобку друг друга чекрыжат…
— Да что вы! Значит, действительно не стригутся? — приходя в возбуждение, перебил посетитель и даже мотнул головою, едва не поплатившись носом.— Это вы не врете?
— Что вы, мусье, помилуйте!
— Странно… Очень странно… Разве же… можно не стричься…
— Вполне согласен, мусье, абсолютно нельзя при настоящем модном сезоне.
— Какое там модный сезон. Не в моде дело,— перебил озабоченно незнакомец,— а в установке на новый быт, не мода, черт возьми, а очередная культурная задача!
— Совершенно верно, мусье, именно задача,— подхватил Люмьерский, туго соображая, к чему ведет необычайный посетитель.
Но последний так же внезапно затих, как раньше неожиданно загорелся. Он стиснул зубы и даже закрыл глаза. Острое лезвие бритвы скрипело по его упругим щекам, кое-где оставляя красные отметинки, но посетитель не выказывал признаков раздражения и чувствительности к боли — он окаменел, занятый своими соображениями, время от времени бормоча себе под нос что-то вроде: «Странно. Очень странно».
Люмьерский не смел нарушить, как он выразился после, «задумчивый покой» посетителя и продолжал свое дело молча, несмотря на все более разбиравшее его любопытство, но внезапно с улицы раздался бешеный топот тяжелых ног, и чья-то зычная октава рявкнула в открытые двери:
— Ну, так оно так и е! Ну разве не дурья ты голова? Стоит тут и бреить в тей самый час, когда у городе паника. Ну кто тебя на свет породил такого?
От этого окрика незнакомец, по словам Люмьерского, даже весь вздрогнул и оглянулся. А пугаться было не из чего, потому что зычная октава принадлежала почтальону Клуне, который иначе не разговаривал, как криком.
Клуня тараном ворвался в парикмахерскую, расставил ноги для упора, руки подпер фертом и, дернув шеей в красном галстуке, продолжал столь же внушительно:
— Ну, что ты зробишь? Сбег-таки, забодай его душу!
— Кто сбег? — спросил Люмьерский.
— Кто? Кто… Алеша сбег,— отвечал Клуня,— окончательно пропал… и при самых к тому же темных обстоятельствах… А ну-ка, хвилософ, раскинь думалками, как это понимать. Сдается мне — дрянь дело… быть нашему городу в перетрухе…
С этими загадочными словами Клуня повернул налево кругом и, нимало не заботясь о произведенном впечатлении, пустился в дальнейший путь, так как ничто не могло быть изменить его привычку долго не засиживаться на одном месте.
Но тут Люмьерский, по собственному его признанию, «весь сгорел от любопытства» и, кинув посетителя недобритым («где только была моя голова?»), бросился следом за Клуней, чтобы разузнать толком все обстоятельства дела.
Вернулся же он к исполнению своих обязанностей минут через десять-пятнадцать.
— И представьте себе,— повествовал он после,— клиента не оказалось в кресле! Он ушел. Ушел недобритый… Я даже заглянул в каморку, выбежал снова на улицу, стал звать — «мусье, мусье» — нет нигде. «Этакий мазурик {9} ,— подумал я.— Ушел, не заплатив за работу» — и с досады остановился перед зеркалом поправлять прическу. Опустил глаза и вижу — лежит на подзеркальнике полтинник… Ведь, это вы представьте себе, благородство какое: за одно бритье — полтинник! Вот что значит, мусье, настоящая заграничная культурность!