— Генерал, уходите… ее нельзя видеть! — говорит доктор, отстраняя его от дочери.
— Один только поцелуй, доктор… один поцелуй!.. — упрашивает старый генерал и беспомощно цепляется за его рукав.
Клубный бутафор, игравший роль доктора, невольно поднял глаза на Караулова… и не узнал прежнего кожаного актера… Глаза его умоляюще слезились, голос дрожал, как жалоба ребенка, вся фигура как-то жалко сгорбилась, как у человека, вконец убитого горем. Шатаясь, он подходит к кровати и целует дочь.
— О, холодна, холодна! — вырывается у него болезненным всхлипом, и, опустившись в кресло рядом, он заливается слезами…
Апатичная клубная публика теперь вся встрепенулась, как один человек, и притаила дыхание. Клубный завсегдатай, сидевший в первом ряду и не любивший ничего серьезного, неприязненно хрюкнул… В задних рядах, переполненных более непосредственными натурами, послышалось сочувственное сморканье…
Театральный доктор вновь старается увести «генерала», но тот, как помешанный, идет не в ту дверь, куда следует.
— Не туда, генерал, не туда!
— Ах, доктор, я совсем потерял голову! — потерянно лепечет старик и, уходя, чуть-чуть поднимается на цыпочки и с каким-то удручающе-жалким, полудетским любопытством взглядывает через плечо доктора еще раз по направлению алькова…
Мороз пробежал по коже от этого взгляда у зрителей, проводивших исполнителя за кулисы с молчаливой тревогой; но спустя минуту стены клуба вздрогнули от бурных, исступленно-восторженных и единодушных рукоплесканий всей залы.
— Караулова! Караулова! Караулова!! — гремели десятки голосов.
И Караулов вышел на эту овацию — радостный, потрясенный и торжествующий, как человек, открыто высказавший наконец толпе свои затаенные чувства… За кулисами его встретил антрепренер и заключил в свои благодарные объятия… Около антрепренера суетилась со своими излияниями комическая старуха и какой-то малыш в дубленом тулупчике и с отмороженными щеками, робко лепетавший: «Барин… а барин? Я оттеле прислан!» Но неумолкавшие аплодисменты заглушили этот детский лепет, и Караулов поспешил выйти на сцену вторично… Он находился теперь как в чаду, и когда, низко откланявшись рукоплескавшей толпе, он стал спускаться вниз в уборную, то должен был схватиться за кулису, чтоб не упасть… Тут его опять нагнал замороженный малыш в дубленом тулупчике и настойчиво уцепился sa полы его генеральского мундира.
— Чего тебе? — огрызнулся Караулов, тщеславно предчувствовавший свой третий вызов…
— Авдотья Илышишна помирают!.. Так маменька наказали, как ежели ослобонитесь — чтобы сичас прийтить!!
Караулов так и закаменел на месте…
Но окаменение это продолжалось всего несколько секунд… Как полоумный, кинулся он в уборную, схватил пальто, шапку, свой вязаный шарф и, как был — в мундире французского генерала и пудреном парике — кинулся к выходу, через театральный коридор, забыв все на свете: и свой полубалаганный вид, и свой неслыханный успех, и то, что ему осталось доиграть целый акт, самый эффектный из всей пьесы.
— Караулова! Караулова! — гулко доносилось до его ушей, в то время как он пробирался с своим замороженным посланцем по полутемному коридору к театральному подъезду…
Опасения, впрочем, были преувеличены. Авдотья Ильинишна, благодаря заботам врача, была спасена и начала очень быстро поправляться. Но бедный Диодор Караулов!.. Попавший прямо с жару в своем наполеоновском мундире на двадцатиградусный мороз, он простудился, и простудился настолько жестоко, что уже всякие заботы врача, вылечившего сестру, оказались излишними, и осталась на долю старухи матери лишь одна забота — похоронить злополучного Дорю возможно лучше и благолепнее. Нечего делать — пришлось расстаться, наконец, с нежно лелеянной «Шведской принцессой», которая оказалась на поверку ничего не стоящей особой и оцененной за сорок рублей лишь благодаря старинной резной раме.
Облеченный в гробу в свой единственный черный сюртук, сшитый еще по выходе из школы у закройщика-еврея специально для ролей графов и виконтов, Караулов, по странной случайности, был схоронен вместе с тем самым веленевым дипломом, который ревниво хранился в боковом кармане сюртука. Таким образом, отходя в ту беспечальную страну, где нет ни кулаков-антрепренеров, ни театральных интриг, ни грошовых «поспектакльных», он как бы захватил с собой к престолу всевышнего свою земную челобитную на предательскую школу Пепочки Добродеева и на всех иных, ему подобных, театральных опричников…
Итак, «кожаный актер» исчез с петербургского горизонта, и семья Карауловых спустилась по ступеням нищеты еще ниже…
Я как-то недавно, после долгого промежутка, навестил театральные подмостки «Ситцевого клуба». Подмостки были все те же — тесные и скрипучие, точно аллегорический эшафот, на котором казнятся безвинные авторские головы. Остался тот же, хотя и подновленный, занавес, изображающий неведомое лебединое озеро с волнами сизого цвета и плавающими белогрудыми лебедями — пленительный вид, воспроизведенный как бы наперекор составившемуся в умах представлению о театральном болоте и его злокачественных жителях.
И за кулисами было все то же…
По сцене прогуливался взад и вперед хмурый и неумытый человек, с виду похожий на калабрийского бандита[14], и, размахивая руками, подзубривал какой-то возвышенный монолог; от времени до времени он отрывал глаза от тетрадки и перебрасывался нехорошими словами с плотниками, ставившими декорацию. Подбежала к суфлерской будке какая-то невзрачная дева в коротком и прозрачном пеньюаре и, наклонясь к суфлеру, капризно прошепелявила:
— Вы мне монолога перед смертью не подавайте! Я умру просто… без монолога!
Показался было в глубине беспечальный толстяк в шубе и мокроступах, смахивающий по наружности на Фальстафа[15] и направлявшийся, по всем признакам, и выходу, но был немедленно остановлен калабрийским бандитом:
— Стой, ты куда?
— Ну, известно, куда…
— Эфиоп ты эдакий! Ведь у тебя в последнем акте есть еще сцена с безумной матерью?
— Разве есть? Вот история!
И блудливый толстяк в шубе и мокроступах проваливается обратно в уборную…
В уборной я застал целое скопище каких-то непостижимых, самодовольно лепечущих юнцов с физиономиями заморенных котят и обиженных мопсиков — жалких, преждевременно выкинутых на свет театральных младенцев, которым следовало бы еще сосать молоко, учить «Отче наш» и долбить азбуку и которые уже тянули коньяк, судачили о рецензиях и мнили себя Чацкими и Фердинандами…[16]
«Бедный кожаный актер! — подумал я про себя с грустью. — Конечно, его ожидала лучшая участь… если б ему поручали роли заблаговременно!..»
1889
Комментарии
Рассказ опубликован в газете «Новое время» (1889, 10 октября, № 4891). Печатается по изданию: Иван Щеглов. Корделия. СПб., изд. А. С. Суворина, 1891.
21 октября 1889 г. Чехов писал Щеглову: «Читал я Вашего „Кожаного актера“ и очень рад, что могу салютовать Вам. Рассказ превосходный. Особенно пластично то место, где мелькает малый в дубленом полушубке. Молодец вы, Жанушка. Только на кой черт в этом теплом, ласковом рассказе сдались Вам такие жителевские [17] перлы, как „облыжный“, „бутербродный“ и т. п.? К такой нежной и нервной натуре, каковою я привык считать Вас, совсем не идут эти ернические слова. Бросьте Вы их к анафеме, будь они трижды прокляты… Очень хорошо „нажми педаль“, хороша рожа у гастролера. Заглавие тоже хорошее».
При подготовке рассказа для сборника Щеглов убрал слово «облыжный».
14
Калабрия — область на юге Италии, как и Сицилия, знаменитая в XIX — начале XX вв. своими разбойничьими шайками.
16
Чацкий — герой комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (1828), Фердинанд — герой драмы Ф. Шиллера «Коварство и любовь» (1784),