Он отвез Мону в небольшое поселение и, ожидая ее в припаркованной у рынка машине, наблюдал за тем, как она заходит поочередно к драпировщицу, шорнику и обувному мастеру. Вид ее удаляющейся спины, когда она пробиралась сквозь плотную рыночную толпу, снова вызвал к жизни его видение, и нечто внутри него зашевелилось, словно торопящийся на свет ребенок. На несколько секунд он увидел перед собой лицо Моны в зеленом шлеме — лицо суккубы — и шумный рынок вдруг начал казаться ему странным и нереальным. Лишь звон большого колокола Аббатства вернул ему чувство реальности и самоконтроля, и он понял, что на короткий миг Амброзиус проявился снова, и что это именно он смотрел на современный рынок, казавшийся ему странным и фантастичным, и что только знакомый звук большого колокола вернул его обратно.
Драпировщик, у которого Мона купила шесть ярдов грубой черной саржи, используемой жителями города только во время траура, гадал, кого же могла потерять эта юная леди. Шорник, у которого она приобрела длинный хлопчатобумажный шнур, который использовался в основном для управления животными на цирковых представлениях, недоумевал, где же она могла выступать. Обувной мастер, у которого она купила пару сандалий наподобие тех, что носили приговоренные к пожизненному заключению, подумал, что для женщины ее роста у нее, должно быть, невероятно огромные ноги.
Весь оставшийся день Мона провела в своей спальне, превращая грубую черную саржу в одеяние с капюшоном. Где и как провел день Хью, ей было неизвестно, но она заметила, что к ужину он пришел порядком измотанным.
— Я хочу, чтобы ты ее примерил, — сказала внезапно Мона, когда они закончили пить чай.
— Хорошо, — ответил Хью и последовал за ней наверх, когда она пошла принести свою работу.
Он вошел вместе с ней прямо в ее комнату, чего она никак не ожидала, учитывая, что происходила из такой среды, где никто не смел заходить друг к другу в спальни. Он, однако, не видел в этом ничего странного, и ей было проще принять ситуацию такой, какой она была, нежели придать ей важности, которой она не обладала, пытаясь выставить его вон.
Он натянул на себя тяжелое одеяние через голову, как футболку, и завязал на талии белый шнур, а Мона опустилась перед ним на колени, чтобы отрегулировать длину подола. Он посмотрел поверх ее головы на свое отражение в висевшем на шкафу зеркале.
У него возникло очень странное ощущение, когда он увидел себя в длинном черном одеянии с белым поясом и свободным капюшоном сзади. Подняв руки, он накинул капюшон на голову и стал изучать, какой эффект это произвело на его едва различимое в тени лицо. В этом одеянии он чувствовал себя невероятно естественно. Никогда в жизни ему не было настолько комфортно ни в одной другой одежде. Теперь он понимал, почему Джелкс, однажды привыкнув в своему халату, больше никогда его не снимал. Всю его жизнь, в любое время года он корил себя за то, что выбирает себе ужасную одежду, ужасно ее носит, плохо себя подает и вообще выглядит по жизни убого. Но все эти мысли, казалось, улетучились в тот момент, когда он надел на себя монашескую робу. Длинные свободные складки его одеяния придавали ему с его запредельным ростом невероятно благородный вид. Его сутулость казалась совершенно естественной для священника. В тени капюшона его острое лицо со впалыми щеками казалось лицом утонченного аскета. Он был совершенно другим человеком.
И вместе с этой переменой пришло чувство некоего подъема; уверенности в себе и своеволия, которых он не замечал в себе прежде. Он опустил взгяд на Мону, все еще стоявшую на коленях перед ним, и, влекомый каким-то внезапным озорством, положил ладони ей на голову.
— Pax vobiscum[48], дочь моя, — произнес он.
Мона испуганно посмотрела на него.
— Все в порядке, все хорошо, — сказал он, поглаживая ее по голове, поняв, что и в самом деле перепугал ее. — Я не Амброзиус. Я только хотел подшутить над тобой.
Но она продолжила сидеть у его ног, сжимая в руках складку его одеяния.
Он наклонился к ней и положил руку на ее плечо.
— В чем дело, Мона? Мне ужасно жаль, что я напугал тебя. Я просто пошутил. Я не Амброзиус, ты же видишь, я Хью.
— Ты не тот Хью, которого я знала, — ответила Мона.
Он присел на край ее кровати и притянул ее к себе, так что она оказалась у его коленей снова. Она зачарованно смотрела ему в глаза, не обращая никакого внимания на свое положение.
— Что ты имеешь в виду, Мона?