Она бесстрашно продвигалась вперед, хотя и слышала, как вокруг нее бушевала стихия. Затем она увидела, как Козлиный Пастух с раскосыми блестящими глазами агатового цвета, излучавшими добро, увеличился в темноте до гигантских размеров и возвысился над ее маленькой лодкой. Он был хранителем всех диких и преследуемых душ, для которых не нашлось места в рукотворном мире, и она убегала вместе с Хью в спасительную тень его посоха. Они бежали к первоосновам самой жизни, которые ничто не могло поколебать и к которым всё должно было вернуться в конце своего существования. Она ощутила, что оказалась в безопасности и под защитой. Не сводя взгляда с этих первооснов, позволив всему быть таким, каким оно и должно было быть, она обрела абсолютную уверенность в том, что теперь не собьется с предначертанного ей курса. Это была настоящая инвокация Пана — капитуляция перед самими основами жизни, возвращение к Природе, погружение обратно в космические глубины после бесконечной противоестественной борьбы человечества за то, чтобы возвыситься над ними. Зверь — это наше начало, и зверь — это наш конец, и насколько бы развитыми мы не были, он всегда стоит за нашей спиной, и забывая о нашем скромном брате, мы обрекаем себя на болезнь. Лишенный заботы, грязный и закованный в цепи, он все равно одерживает победу по мере прогрессирования заболевания. И хотя Святой Франциск пренебрежительно отзывался о нашем братце осле[49], не стоит забывать, что человек — это еще и кентавр, являющийся прямым родственником Пегаса. Мудрый Хирон, учивший Асклепия целительству, резво скакал на своих четырех копытах. Возможно, в этом скрыт важный урок для каждого из нас.
Мона очнулась от своего видения о козлах, кентаврах и вздымающихся морских водах, и обнаружила, что солнце уже село, а весенний ветер стал намного холоднее. Но она знала, что получила благословение Пана в своем начинании, потому что оставалась непоколебимо верна естественным вещам — и потому, что задаваясь вопросом о том, «а что есть истина?», упрямо продолжала идти вперед, чтобы найти ответ.
Услышав звук гонга, она пришла к ужину, но Хью так и не появился. Она отправила сияющую Глупышку Лиззи — сияющую настолько, что Мона сразу же заключила, что та снова грешила — наверх, в его комнату, чтобы проверить, не было ли его там, но комната оказалась пустой. Встревоженная, что было не совсем разумно, ведь опоздание к ужину не обязательно было знаком случившейся трагедии, Мона побежала в часовню, но и в ней тоже было пусто. Поспешив обратно через ряды галерей, она обнаружила, что дверь в главное здание монастыря была приоткрыта, а в замке находился огромный ключ. С тех пор, как мистер Пинкер закончил свою часть работы над зданием и уехал, они не проводили здесь никаких других работ и еще не начинали обставлять его мебелью. Отделки здесь не требовалось вовсе, ибо все стены строения были каменными.
Большая печь в подвале исправно выполняла свою работу, так что когда она вошла, здесь было достаточно тепло, ибо камень, будучи однажды хорошо прогретым, отлично сохраняет температуру. Она пробежала из одной большой комнаты в другую, но обе они были пусты; заглянула в подвал, но, насколько она могла видеть, он тоже был пуст; затем она поднялась наверх и прошлась вдоль линии камер — все они были пусты; поднялась выше, в часовню под крышей — она тоже оказалась пустой. Мона, теперь испугавшаяся по-настоящему, ибо здесь ее постоянно преследовало ощущение надвигающегося зла, снова побежала вниз по истертым извилистым ступеням и спустилась в подвал, который был единственным местом, которое она не обыскала со всей возможной тщательностью. Дверь в одну из камер, которая, возможно, использовалась последними жильцами как хранилище для угля, была закрыта; Мона толкнула ее, дверь открылась и она вошла внутрь.
Одинокая точка тусклого синего пламени мерцала в темноте, не давая почти никакого света; но того света, что шел с лестницы за ее спиной, хватило, чтобы она увидела Хью, одетого в свою монашескую робу и лежащего на грубой скамье, закрыв лицо капюшоном. Слабый синий свет исходил от его зажигалки, которую он поставил горень в нишу высоко в стене. На звук открывшейся двери он никак не отреагировал.
В душном подвале с закрытой печью, сжигающей антрацит, с ним могло произойти что угодно. Мона, напуганная до смерти, откинула капюшон с его лица, и он открыл глаза и посмотрел на нее.
— Это то, как все должно было быть, — сказал он, не двигаясь.
Тогда Мона поняла, что он намеренно проживал жизнь и смерть Амброзиуса заново, в надежде восстановить разорванные нити памяти. Атмосфера обреченности окружала его со всех сторон, и это было то, что она восприняла как надвигающееся зло и опасность. Мощно и точно, на что был способен только хорошо натренированный разум, он создавал эту атмосферу в своем воображении, и она, обладая высокой чувствительностью, ощутила ее вокруг.