Песню заучивали наизусть. Дворяне, недовольные реформой, считали ее выпадом против правительства и повторяли в своих клубах слова из нее: «Палкою, матушка, палкою». Революционные демократы в той же «палке» видели критику всего царского строя. И еще не раз сатиры Алексея Толстого (как и сочинения Козьмы Пруткова) будут истолковывать всяк по-своему.
Историк М. П. Погодин в том же году написал «Два слова графу А. К. Толстому в ответ на его песню о государе Петре Алексеевиче».
«Правду сказали вы, что каша, заваренная и замешанная царем Петром Алексеевичем, крута и солона, но, по крайней мере, есть что хлебать, есть чем сыту быть, а попади Карл XII на какого-нибудь Федора Алексеевича или Ивана Алексеевича, так пришлось бы, может быть, детушкам надолго и зубы положить на полку...»5
Но со славянофилами у Толстого было немало разногласий. Не раз потом он возвращался к спорам с ними. Он никак не мог согласиться, что одной из главных черт русского национального характера надо считать смирение, «которое состоит в том, чтобы скрестить на животе десять пальцев и вздыхать, подняв глаза к небу: «Божья воля! Поделом нам... за грехи наши. Несть батогов, аще не от бога!». Он отдавал свое сердце Киевской Руси и Великому Новгороду, считая их неотторжимыми от Европы. «Странная боязнь прослыть европейцем! — восклицал он.— Странное искание русской народности в сходстве с туранцами и русской оригинальности в клеймах татарского ига! Славянское племя принадлежит к семье индоевропейской. Татарщина у нас есть элемент наносный, случайный, привившийся к нам насильственно. Нечего гордиться им щеголять! И нечего становиться спиной к Европе, как предлагают некоторые псевдоруесы. Такая позиция доказала бы только необразованность и отсутствие исторического смысла».
В Древней Руси он видел народоправство, ценил существовавшее издревле вече, которое сохранили князья, «в то время как гнусная Москва его уничтожила — вечный позор Москве! Не было нужды уничтожать свободу, чтобы победить татар, не стоило уничтожать деспотизм меньший, чтобы заменить его большим». И даже появление «Государя-батюшки» было объяснено Толстым весьма оригинально. «Петр I, несмотря на его палку,— писал он,— был более русский, чем они, «славянофилы», потому что он был ближе к дотатарскому периоду... Гнусная палка была найдена не им. Он получил ее в наследство, но употреблял ее, чтобы вогнать Россию в ее прежнюю родную колею».
Впрочем, у Алексея Толстого можно найти достаточное число противоречивых высказываний, обвинить его в чем угодно, причислить к какому угодно лагерю, но сам он провозглашал себе «гостем случайным» всюду и ревниво отстаивал независимость своих взглядов.
Тянувшийся к некой «идеальной Европе», Алексей Толстой, в отличие от либералов-западников, презирал обывательский дух современных ему европейцев, с которым познакомился в своих многочисленных поездках. Он метко критиковал буржуазный практицизм. К. Головин вспоминал о споре Алексея Толстого с Тургеневым в Карлсбаде.
— Наполеон предсказал,— говорил Тургенев,— что через сотню лет Европа будет либо казацкою, либо якобинской. Теперь уж сомненья нет : ее будущее в демократии. Поглядите на Францию — это образец порядка, а между тем она все более и более демократизуется.
— То, к чему идет Франция,— возражал ему Толстой,— это царство посредственности. Мы накануне того дня, когда талант станет препятствием для политической карьеры. Как вы не видите, Иван Сергеевич, что Франция неуклонно идет вниз...6
Они еще поспорили, что считать «подъемом», а что «упадком», но Тургенев так и не убедил Толстого в преимуществах западной демократии.
Вслед за Чернышевским расчищал дорогу для материализма Писарев. Он писал в «Русском слове»: «...что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть»7.
Он ратовал за естественные науки, за «умственный прогресс», которые, по его мнению, должны были привести к изменению условий общественной жизни.
Для литераторов и художников, по мнению Писарева, должно существовать одно правило: «Идея прежде всего!» Согласно этому правилу, понимаемому некоторыми сотрудниками «Русского слова» весьма узко, метрами литературы были объявлены Плещеев и Помяловский. Пушкин, Лермонтов и даже Салтыков-Щедрин занесены в черный список сторонников «чистого искусства». Сборник стихов Фета годился лишь «для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы». Зайцев, сотрудник Писарева, отрицал всякую эстетику и утверждал в «Русском слове», что «искусство в настоящее время бесполезно и потому вредно».