Уже в той же февральской книжке появился прутковский «Юнкер Шмидт» :
Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться.
Погоди, безумный! снова Зелень оживится...
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится.
Тут же были «Поездка в Кронштадт», «Честолюбие», «Урок внучатам», «Эпиграмма № I». («Вы любите ли сыр?» —
спросили раз ханжу. «Люблю,— он отвечал,— я вкус в нем нахожу».)
И это еще не все.
«Спор греческих философов об изящном» с подзаголовком «Отрывок из древне-классической жизни», «Эпиграмма № II», «Письмо из Коринфа», «Древней старухе, если б она домогалась моей любви (Подражание Катуллу)», «Желание быть испанцем» и, наконец, «Мысли и афоризмы» с подзаголовком «Плоды раздумья».
Нами уже цитировано немало афоризмов из этой первой публикации, но хочется привести и такие :
«Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану».
«Многие люди подобны колбасам : чем их начинят, то они и носят в себе».
«Три дела, однажды начав, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу, б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется».
«Не все стриги, что растет».
«Если хочешь быть счастливым, будь им».
Всего тогда было опубликовано 75 афоризмов, и это сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.
После обширной публикации в «Современнике» можно было бы сказать: «Умри, Козьма, лучше не напишешь — слава тебе обеспечена». Однако Прутков не только не умер, но продолжал писать, с каждым разом опровергая зарождавшиеся было слухи о том, что он якобы стал выдыхаться.
Впрочем, читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохновения» («Гуляю ль один я по Летнему саду...») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова...
Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.
Снова началась оживленная полемика.
Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.
«Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».
«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел Литературного Ералаша».
«В стихах есть пародия на балладу Шиллера, как в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».
Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе
В. А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:
Года за годами...
Бароны воюют,
Бароны пируют...
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи На камне сидит.
Не трудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же позицьи», которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из «Пантеона», естественно, не мог и предположить.
Обозреватель «С.-Петербургских Ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.
«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»),— писал он,— нет цели, нет современности, нет жизни».
В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Кузьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту Спб-ских ведомостей (1854) по поводу статьи сего последнего».
«Я пробежал статейку...— начиналось оно.— Здесь уверяют, что я пишу пародии ; отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех ; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? — «подражание», а не пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?..»11
11
Позже, когда Кузьма Прутков стал еще более самоуверен, он переправил всюду в рукописи безличное «вы» на начальственно-панибратское «ты», вместо оборотов «здесь уверяют», «откуда же взято* появились «ты утверждаешь», «откуда же ты взял», а вместо «Кузьмы» — «Козьма».