Полностью присоединяясь к мнению Достоевского о личности и творчестве' Пруткова, мы не можем согласиться с его последним утверждением. Ни к какой «литературной партии» Козьма Прутков никогда не принадлежал, а потому не мог быть ничьим представителем.
Одно время, правда, его подозревали в симпатиях к славянофилам. Поводом для этого послужило одно действительное происшествие, нашедшее свое отражение в воспоминаниях В. Жемчужникова.
«В день его (Пруткова.— И. П.) именин, за многолюдным обедом, на котором присутствовал, в числе прочих чиновных лиц, и приезжий из Москвы, известный своею опасною политическою благонадежностью, действительный статский советник Кашенцев, с почтенным хозяином вступил в публичный спор о вкусе цикорного салата внучатый племянник его К. И. Шерстобитов. Козьма Прутков сначала возражал спорщику шутя и даже вдруг произнес, экспромтом, следующее стихотворение:
Я цикорий не люблю —
Оттого, что в нем, в цикорье,
Попадается песок...
Я люблю песок на взморье,
Где качается челнок и т. д.
Этот неожиданный экспромт привел всех в неописуемый восторг и вызвал общие рукоплескания. Но Шерстобитов,
задетый в своем самолюбии, возобновил спор с еще большей горячностью, ссылаясь на пример Западной Европы, где, по его словам, цикорный салат уважается всеми образованными людьми. Тогда Козьма Прутков, потеряв терпение, назвал его публично щенком и высказал ему горькие истины в ... басне, написанной им тотчас после обеда, в присутствии гостей13. Он посвятил эту басню упомянутому действительному статскому советнику Кашенцеву в свидетельство своего патриотического предпочтения даже худшего родного лучшему чужестранному».
Тот же мотив звучит и в стихотворении «В альбом красивой чужестранке», написанной в подражание А. С. Хомякову:
Вокруг тебя очарованье,
Ты бесподобна, ты мила,
Ты силой чудной обаянья К себе поэта привлекла;
Но он любить тебя не может:
Ты родилась в другом краю,
И он охулки не положит,
Любя тебя, на честь свою!..
Однако, узнав, что государь лично приказал взять с Хомякова и других славянофилов подписку в том, что они «не будут носить бороды и являться в публику в национальном платье», Прутков несколько поостыл в своем увлечении. Еще больше его смутили суровые меры, принимавшиеся правительством в отношении славянофильских журналов, которые закрывали после первых же номеров, отдавая редакторов под надзор полиции.
«Впрочем,— писал тот же В. Жемчужников,— Козьма Прутков, соображавшийся всегда с видами правительства и своего начальства, отнюдь не вдавался в крайности и по славянофильству : он сочувствовал славянофилам в превознесении тех отечественных особенностей, которые правительство считало неприкосновенными, как полезные или безвредные, не переделывая их на западный образец; но при этом он, следуя указаниям правительства, предпочитал для России: государственный совет и сенат — боярской думе и земским собраниям ; чистое бритье лица — ношению бороды ; плащ-альмавиву — зипуну и т. п.».
К тому же, Козьма Петрович видел, что журналы западников и лиц, которые при других обстоятельствах показались бы ему неблагонадежными, благополучно существуют и делают свое дело. Поэтому, как истинный поэт, он предпочел славу верности личным пристрастиям...
Читатель, разумеется, помнит отзыв критика Аполлона Григорьева на комедию «Фантазия». Тогда Козьма Петрович Прутков очень удивился такой трактовке своего произведения, но с тех пор стал внимательно следить за статьями Григорьева, который, считая водевиль чужой пошлостью, пересаженной на русскую почву, принял Y и Z за союзников в своей борьбе за становление национального театра.
До Пруткова доходили слухи, что в Москве начал греметь Островский, что этот драматург вместе с Хомяковым часто навещают дом Григорьева на Малой Полянке, где собирается молодая редакция «Москвитянина», идут споры, читаются новые произведения, поют русские песни знаменитые певцы, а то и сам хозяин берет гитару и поет романсы собственного сочинения.
Несколько позже Григорьев придумал известное: «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли...»
В своем «Кратком послужном списке на память моим старым и новым друзьям» Аполлон Григорьев писал: «Явился Островский и около него, как центра, кружок,— в котором нашлись все мои дотоле смутные верования. С 1851 по 1854 включительно — энергия деятельности, и ругань на меня неимоверная, до пены во рту. В эту же эпоху писались известные стихотворения, во всяком случае замечательные искренностью чувства».
13
Речь идет о басне «Урок внучатам», известной более под названием «Разница вкусов», которая завершается так:
С ума ты сходишь от Берлина;
Мне ж больше нравится Медынь.
Тебе, дружок, и горький хрен — малина,
А мне и бланманже — полынь.