Кстати, он мог не знать, что Борис Алмазов был родовитым дворянином, а тот, в свою очередь, мог принять Алексея Жемчужникова за человека, знающего «высший свет» понаслышке.
В ту пору предостаточно было авторов сочинений из великосветской жизни. И вербовались они большей частью из круга молодых чиновников, которые, получив некоторое образование, тяготились своей захудалостью и бедностью, скрипели по утрам перьями в канцеляриях, но держались надменно с акакиями акакиевичами, армией, как они говорили, «приказных крыс». По вечерам эти молодые люди собирались друг у друга для преферанса по маленькой и сплетничанья, изредка ходили в оперу или французский театр, в танцклассы, читали романы Евгения Сю, Дюма и книжки «Современника», либеральничали, лениво поругивая правительство. Они с плохо скрываемой завистью наблюдали за молодыми людьми с хорошими состояниями и связями, за «львами», принятыми в салонах и отличавшимися «апломбом», этакой смесью учтивости с наглостью.
Жемчужниковы принялись серьезно обсуждать обиду, нанесенную «Москвитянином» Алексею. Похоже, что им изменило чувство юмора. Владимир Жемчужников даже написал в защиту брата статью, полную полемического задора, и тоже обвинил рецензента в незнании... света.
Вся полемика Жемчужниковых с «Москвитянином» оставляет комическое впечатление, и, может быть, не стоило бы ею заниматься, если бы в ней не было любопытных примет времени. Кроме того, она получила весьма забавное развитие и повлияла на творчество Козьмы Пруткова.
В статье Владимира говорилось :
«Если какой-нибудь писатель, описывая не высший круг общества, вдается в разные подробности одежды, привычек и приемов своих лиц, в «Москвитянине» не только не упрекнут его, но и похвалят, и расхвалят и даже захвалят... то попробуйте коснуться с той же стороны большого света, — критики «Москвитянина» тотчас же переменят свой взгляд и в грозной запальчивости прокричат хором сотню раз сряду: «дендизм, дендизм!», обрадованные возможностью повторить во всеуслышанье свое новоизобретенное и любимое слово... Не происходит ли это от того, что при упоминании о большом свете, приличии, о так называемой и иначе не называемой «порядочности», о белом галстуке, фраке и перчатках — страдает самолюбие этих критиков?»2
Оправдывая «вольности», которые допустил брат в манерах своих героев, Владимир Жемчужников добавлял:
«В старину в светской жизни на все были правила: как сидеть, как стоять, как говорить, как любить. Тогда, по крайней мере, люди не обманывали себя : знали, что всякое движение их подчинено светскому уложению, и сознательно покорялись ему. Теперешнее поколение, понимая смешную сторону этого уложения, старается казаться свободным в гостиной жизни, и потому несвободно на самом деле : оно только переменило образец, данный обществом, на другой... Как при всяком новом направлении, так и при этом, многие впали в преувеличение...»
Владимир восхвалял брата (автора «Притчи о Сеятеле и Семенах» и комедии «Странная ночь») и в своем восхвалении стал утверждать, что главное лицо комедии «Сумасшедший» Валунин затмил грибоедовского Чацкого:
«Кто же прав, Грибоедов ли, изобразивший Чацкого оклеветанным в сумасшествии, или г. Жемчужников, представивший своего Валунина действительно помешанным? По-моему, г. Жемчужников. Грибоедов олицетворил в Чацком сатиру, вложил в него свои мысли и, введя его в среду людей, дал ему положение исключительное, совершенно несообразное с условиями общества, в которое он поставлен. Человек в здравом уме может думать и даже говорить то, что говорит Чацкий, но не таким тоном и не при таких случаях: самовольно брать на себя роль проповедника в гостиной или на бале, присваивать себе право учить всех и каждого, гласно смеяться над всеми, гласно презирать всех — может только сумасшедший, и г. Жемчужников совершенно прав, сделав таковым своего Валунина».
Сам того не замечая, Владимир оказывал брату медвежью услугу. «Серьезная» комедия Алексея на глазах превращалась в пародию на «Горе от ума».
И надо же было случиться так, что Владимир вознамерился опубликовать свою статью в «Северной Пчеле», и по его просьбе А. В. Шереметев отдал ее Фаддею Булгарину.
Каких только злобных знаков не понаставил Булгарин на полях рукописи Владимира Жемчужникова! Один из их современников выразился об издателе «Северной Пчелы» так: «В нем было много грязи и огня». И вот тут-то взметнулось пламя, питавшееся любовью и благодарностью к Грибоедову, который некогда подарил Булгарину свою дружбу.
Просто так отказать влиятельному Шереметеву, представлявшему интересы Жемчужниковых, было невозможно. И Булгарин пишет ему обстоятельное письмо. Он хвастается заслугами «Северной Пчелы», ссылается на то, что статья Жемчужникова слишком велика для газеты и не очень искусна по слогу...