Впрочем, впоследствии Алексей Жемчужников соглашался с рецензентом «Москвитянина», чему находим подтверждение в дневниковой записи Геннади от 24 февраля 1855 года: «Поговорили о пародиях. Жемчужников написал
пародию на свою комедию Странная ночь, от которой теперь отрекается, называя ее совершенно французскою, искусственною»3. Да, Алексей благодушно подхватил шутку брата Александра, что не помешало ему через много лет опубликовать свои великосветские комедии, несмотря на свое «отречение» от них.
Но обида на «Москвитянина» все-таки не забылась и вылилась на страницы «Опрометчивого турки», «естественноразговорного представления», метящего не столько в Островского, сколько в Григорьева, что ясно хотя бы из пролога к пьесе: «Пора нам, русским, ознаменовать перевалившийся за другую половину девятнадцатый век новым словом в нашей литературе!» Впрочем, «естественные разговоры» в пьесах Островского претили А. К. Толстому, который, уже став известным драматургом, писал (7 октября 1869 года) издателю «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу: «Могу еще сказать, положа руку на сердце, что я свято следовал правилу, запрещающему в драме выводить людей, говорящих о погоде и осетрине, как у Островского, безо всякой необходимости для движения драмы». Но это уже спор о художественных принципах, одинаково имеющих право на существование...
Если отвлечься от терминологии П. Н. Беркова, который считал друзей Пруткова «частью дворянства, становившегося на путь «прусского» развития капитализма»4 и потому нападавшего на журнал, «в котором объединились реакционные разночинцы типа Погодина и Шевырева с консервативно-дворянскими (Б. Алмазов) и консервативно-крупно-буржуазными группировками (А. Григорьев)»5, то не лишена интереса его догадка, что толчком для создания «Выдержек из записок моего деда» Пруткова могли быть погодинские публикации мемуаров, вроде «Мелочей из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева, собрания анекдотов о литературных нравах конца XVIII и начала XIX века. В прутковском «Предисловии» к «Гисторическим материалам» нашел отражение и стиль погодинских вводных статей к таким публикациям. «Дед мой родился в 1720 году. Кончил записки в 1870 г. Значит: они начаты в 1764...» И уже тогда была запрограммирована великая путаница с биографией Козьмы Пруткова. В «Приступе старика» велено’передать «писание в необходимое употребление малому мальчишке, Кузьке» в 1780 году, а потом друзья решили, что Козьме Пруткову следует родиться в начале XIX века.
«Для современников,— пишет П. Н. Берков,— «гисторические материалы» К. Пруткова были более злободневны, нежели кажется сейчас. Так, анекдот об «излишне сдержанном слове», анахронистически соединяющий русифицированного Ивана-Якова де Руссо с аббатом де Сугерием, был для читателя, следившего за литературой той поры, особо пикантен: у всех была еще свежа в памяти диссертация Т. Н. Грановского об аббате Сугерии, современнике первых крестовых походов, напечатанная в 1849 г.»6.
Но ирония над дремучей ученостью, заключенная в «Предисловии», и великолепный юмор «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажили собственной жизнью и воспринимаются до сих пор безотносительно к истории. Алексей Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, насыщая их духом и языком самых разных эпох, что дает основание приписать именно ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда».
Неосознаваемое влияние «Гисторичаских материалов» на многих пишущих дожило до наших дней. Стоит кому-нибудь из современных журналистов вздумать поиронизировать, как он тотчас хватается за то, что лежит ближе всего,— за растасканный многими предыдущими поколениями пишущей братии синтаксис прутковских анекдотов, за архаизмы «сей», «оный», «отменный», «всем ведомый», за все то, что когда-то было открытием, а теперь составляет иронический стереотип.
1 «Москвитянин», 1852, ноябрь, № 22, отд. V, стр. 37—42
2 ГБЛ, М 4810.
3 ГПБ. ф. 178, ед. хр. 9.
4 П. Н. Берков. "Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки и поэт. Л., 1933, стр. 92.
5 Т а м же, стр. 86.
6 Т а м же, стр. 87.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Пока Алексей Толстой был в Калуге, его мать купила под Петербургом имение Пустыньку. Ему полюбилось это место, где была прекрасная охота, где родилось многое из того, что вошло в Козьму Пруткова. Имение сгорело после смерти Толстого, в пожаре погибли бумаги поэта. И именно те, возможно, которые прояснили бы туманные обстоятельства зарождения и начального периода существования Пруткова.