Может быть, той же ночью он нашел для описания своего зарождающегося чувства слова и мелодию стихотворения, которое отныне будет всегда вдохновлять композиторов и влюбленных.
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты;
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь;
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь,
11 грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю...
Люблю ли тебя, я не знаю —
Но кажется мне, что люблю!
Через несколько дней Алексей Толстой увидел свою незнакомку без маски. Она оказалась Софьей Андреевной Миллер, урожденной Бахметьевой, женой конногвардейского офицера Льва Федоровича Миллера. Лицо ее было из тех русских лиц, которые выдают примесь финской крови.
Софья Андреевна Толстая.
Софья Андреевна не была хорошенькой, и с первого взгляда могла привлечь внимание разве что в маске. Портили ее высокий лоб, невыразительные брови, широкие скулы, нечеткие очертания носа, волевой подбородок, но, приглядевшись, мужчины любовались полными свежими губами и узкими серыми глазами, светившимися умом. Иван Сергеевич Тургенев рассказывал о ней в семье Льва Толстого и уверял, что был с Алексеем Константиновичем на маскараде, и что они вместе познакомились с «грациозной и интересной маской, которая с ними умно разговаривала. Они настаивали на том, чтобы она сняла маску, но она открылась им лишь через несколько дней, пригласив их к себе».
— Что же я тогда увидел? — говорил Тургенев.— Лицо чухонского солдата в юбке.
«Я встречал впоследствии графиню Софью Андреевну, вдову А. К. Толстого, — добавляет слышавший этот рассказ С. JI. Толстой,— она вовсе не была безобразна и, кроме того, она была, несомненно, умной женщиной»2.
Из писем Тургенева следует, что и он был под обаянием Софьи Андреевны.
Будущая жена Алексея Толстого обладала большим литературным вкусом, она знала, по одним сведениям, четырнадцать, а по другим — шестнадцать языков, включая санскрит. Уже в первый же месяц знакомства между Толстым и Миллер завязалась оживленная переписка, и, судя по немногим сохранившимся письмам, она касалась главным образом литературы, искусства, философии, мистики. Толстой дает Софье Андреевне для прочтения редкие книги из своей библиотеки.
Толстой увлечен очень сильно. 15 января 1851 года он пишет Софье Андреевне письмо, в котором есть ревнивая нотка, но там же — стихотворение :
Пусто в покое моем. Один я сижу у камина,
Свечи давно погасил, но не могу я заснуть,
Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах
Книги лежат на полу, письма я вижу кругом.
Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка младая?
Серые очи давно ль вас пробегали, шутя?..
В мае Толстого сделали «церемониймейстером Двора Его Величества». Но в нем все больше росло отвращение к службе. Он старался всеми способами уклониться от дежурств во дворце. Софья Андреевна сочувственно относилась к его стремлению порвать с придворной жизнью и уйти с головой в творчество.
Толстой все чаще удаляется в Пустыньку. Природа действует на него опьяняюще, лесные запахи будят в нем воспоминания, тишина зовет к творчеству...
14 октября из Пустыньки он пишет Миллер письмо, в котором говорит о своих взглядах на жизнь и надеждах:
«...Бывают минуты, в которые моя душа при мысли о тебе как будто вспоминает далекие-далекие времена, когда мы знали друг друга еще лучше и были еще ближе, чем сейчас, а потом мне как бы чудится обещание, что мы опять станем так же близки, как были когда-то, и в такие минуты я испытываю счастье столь великое и столь отличное от всего доступного нашим представлениям здесь, что это — словно предвкушение или предчувствие будущей жизни. Не бойся лишиться своей индивидуальности, а пусть бы ты даже и лишилась ее, это ничего не значит, поскольку наша индивидуальность есть нечто приобретенное нами, естественное же и изначальное наше состояние есть добро, которое едино, однородно и безраздельно. Ложь, зло имеет тысячи форм и видов, а истина (или добро) может быть только единой...»
Он рассказывает, какое удовольствие доставляет ему видеть людей, посвятивших себя какому-нибудь искусству, не знающим службы, не занимающимся под предлогом служебной надобности «интригами, одна грязнее другой».