Ему сухо ответили, что в аргентинской армии нет и никогда не было генерала с такой странной фамилией.
Моррис не испытывал страха. Возможно, если бы он почувствовал страх, он защищался бы лучше. К счастью, его интересовали женщины, «а вы знаете, как они любят преувеличивать опасность, как всего боятся». Однажды сиделка опять взяла его за руку и попыталась убедить, что ему грозит опасность; тогда Моррис посмотрел ей прямо в глаза и спросил, в чем смысл этого сговора против него. Сиделка повторила то, что ей удалось услышать: его утверждения, что 23 июня он проводил в Паломаре испытание «Брегета», — ложь; в Паломаре в этот день никаких испытаний не было. «Брегет» был недавно принятым в аргентинской армии типом самолета, но названный им номер не соответствует ни одному самолету аргентинских воздушных сил. «Меня что же, считают шпионом?» — спросил он, сам себе не веря. И почувствовал, как снова закипает в нем гнев. Сиделка робко ответила: «Полагают, что вы прилетели из какой-нибудь братской страны». Моррис, как истый аргентинец, поклялся ей, что он аргентинец, что он не шпион; она как будто была тронута и продолжала так же робко: «Форма совсем как наша; но установлено, что швы другие. — И добавила: — Непростительная оплошность». Моррис понял, что и она ему не верит. Он просто задохнулся и, пытаясь скрыть свою ярость, обнял ее и поцеловал в губы.
Через несколько дней сиделка сказала ему: «Выяснилось, что ты дал неправильный адрес». Моррис напрасно спорил; женщина знала точно: в том доме живет сеньор Карлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось.
Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие — расстрелять.
— Настаивая на том, что ты аргентинец, — сказала женщина, — ты помогаешь тем, кто требует твоей смерти...
Моррис признался ей, что впервые почувствовал у себя на родине «беззащитность, какую чувствуют люди на чужбине». Но он по-прежнему ничего не боялся.
Женщина так рыдала, что в конце концов он согласился исполнить ее просьбу. «Можешь считать это смешным, но мне хотелось доставить ей удовольствие». Она просила его «признаться», что он не аргентинец. «Это был ужасный удар, меня словно ледяной водой окатили. Я пообещал, ей в угоду, ничуть не собираясь выполнить свое обещание». Он заговорил о возможных препятствиях:
— Допустим, я скажу, что я из такой-то страны. На следующий же день из этой страны ответят, что мои показания — ложь.
— Неважно, — уверяла сиделка. — Ни одна страна не признается, что она засылает шпионов. Но если ты дашь такие показания, а я пущу в ход некоторые влиятельные связи, то сторонники высылки могут одержать верх. Не было бы только слишком поздно.
На следующий день пришел офицер взять у него показания. Они были наедине; офицер сказал:
— Дело уже решено. Через неделю подпишут смертный приговор.
Моррис объяснил мне:
— Как видишь, терять мне было нечего...
Тогда он сказал офицеру, «чтобы посмотреть, что из этого получится»:
— Признаю себя уругвайцем.
Вечером сиделка призналась Моррису, что все это было хитростью; она боялась, что он не выполнит обещанного; офицер этот был другом, и ему поручили добиться нужных показаний. Моррис коротко заметил:
— Будь это другая женщина, я бы избил ее!
Его показания запоздали, положение осложнилось. По словам сиделки, оставалась единственная надежда на некоего сеньора; она с ним знакома, но имя его открыть не может. Сеньор этот хочет с ним увидеться, прежде чем выступить в его защиту.
— Она сказала откровенно, — сообщил мне Моррис, — что пыталась отклонить встречу. Боялась, как бы я не произвел дурное впечатление. Но сеньор желал меня видеть, и на него была единственная наша надежда. Она посоветовала мне быть сговорчивее.
— В госпиталь сеньор не придет, — сказала сиделка.
— Что ж, тогда делать нечего, — с облегчением ответил Моррис.