«Смешно, но не весело, — говорю я. — Кроме того, у меня нет никакой охоты веселиться».
«Тогда другое дело», — говорит человек. Он издает резкий свист, и крем исчезает, как будто его и не было, а на большом камне на лугу сидит сурок и свистит. А у человека опять саксофон в руках.
Я снова спрашиваю, кто он такой.
«Я частица тебя, та самая, которой не хватает тебе для совершенства, — говорит он. — Вместе со мной ты свершишь великое».
«Ну, это уж ты чересчур», — говорю я.
Он качает головой: ты разгадал загадку жизни, теперь по праву власть над жизнью в твоих руках. Кому же она должна принадлежать, как не тому, кто обладает Знанием?
Конечно, кому же еще, его аргумент убедителен. Но я должен сначала привыкнуть к тому, что я всемогущ.
«Почти всемогущ», — говорит он, читая мои мысли.
«Как тебя зовут?» — спрашиваю я.
«Букя», — отвечает он и прогоняет сурка.
«Букя, — говорю я, и мне становится смешно. — Ты мог бы зваться Помпеем. Или Помполиусом, Помполианусом, Помполианинусом…»
«Меня зовут Букя», — говорит он мягко, но настойчиво.
Я разглядываю его. Он среднего роста, не толстый и не худой, кожа у него красноватая и блестит, как глянцевая бумага. На руках только по четыре пальца, глаза — черные пуговицы и безгубый рот, как щель под острым, хрящеватым носом. Он мне противен.
Он встает и идет в домик, а может быть, еще куда-то, я не смотрю ему вслед. На том месте, где он сидел, остается грязно-желтое пятно.
По небу с юго-запада на северо-восток медленно-медленно плыла узкая вереница облаков. Она показалась Яну Сербину похожей на саму жизнь: бесконечно медленное движение от неразличимого начала к неразличимому концу, подчиняющееся собственным законам.
Он почувствовал, что растворяется в природе, его наполнил почти радостный покой, он разжал руки, чтобы из них вытекло его почти-всемогущество. И это всемогущество впитала чужая земля, которую не чувствовали его ноги, или чужое небо, которого на самом деле не было, или сосна, которая была. И не было для него иного спасения, кроме растворения.
Вновь появился Букя, он мне не противен, я ошибся. У него обычное лицо, нос немного толстоват, он похож на Якуба Кушка, но это не Якуб, ведь я не Крабат.
Пусть он идет спать, если устал, а я не устал.
«Завтра рано утром я начну», — говорю я. Мои маленькие руки сжались в кулаки, так что побелели суставы.
«Что начнешь?» — спрашивает мягко Букя.
Я совершенно точно знаю что, но опасаюсь произнести эти слова: преобразовывать мир. «Начну работу», — говорю я.
Букя играет длинную вопросительную музыкальную фразу.
«Я знал одного человека, — рассказывает Букя, — когда ему предстояла важная работа, он накануне ложился спать раньше обычного. Но вместо того, чтобы спать — так рано ему уснуть не удавалось, — он думал о предстоящей работе, и чем больше он о ней думал, чем темнее становилось за окном, тем труднее казалась ему задача, и в конце концов он приходил к выводу, что никогда с ней не справится, бессмысленно вообще браться за нее. Но он понимал, что все-таки возьмется за бессмысленное дело и что из одной бессмысленности возникнет целая цепь их. Потом он засыпал, и всю ночь ему снилась глубочайшая тьма, в которой нужно отыскать маленькую черную брючную пуговицу. Он просыпался разбитый и угрюмый и приступал к своей работе с таким чувством, будто он мышь, которая должна родить гору. И ничего у него не получалось».
Букя смотрит на меня искоса; правильная подготовка — это полработы, добавляет он и начинает наигрывать скачущую мелодию, на огромной ели появляются рыжие белочки, которые скачут вниз с ветки на ветку.