«Однако, — говорит Букя, и в голосе его звучат ноты искреннего сочувствия, — памятник, о котором мечтала его маленькая дочка, город ему поставил. Очень красивый памятник».
Мы долго молчим.
Потом я спрашиваю: «Что такое человек, Букя?»
Букя отвечает: «Человек — это иллюзия для создания иллюзий, снабженная механизмом агрессии, направленным против себе подобных, и вследствие этого уникальная. Гениальное, но ошибочное направление развития. Он скоро добьется своего».
«Чего добьется?» — спрашиваю я.
«Устранит самого себя из этого мира. — Букя улыбается, ему в голову пришла забавная мысль. — Без человека мир был бы вполне сносен», — объясняет он.
Я хватаю камень и хочу бросить его в Букя. Но камень чересчур тяжел, он падает мне на ногу.
«Даже самый лучший мозг, — говорит Букя, насмешливо или задумчиво, трудно разобрать, — все-таки страдает от человеческого, пока он еще связан с телом. Только чистый мозг был бы совершенно свободен от аффектов. Подумай-ка, ведь у него нет семьи, он не принадлежит ни к одной национальности, ни к одной расе, ни к одному классу, он был бы воплощением чистого разума. Ведь это твоя цель!»
Он прав, но я не хочу с ним соглашаться. Пока я человек, я с ним не соглашусь.
«Человек только в том случае является человеком, если он старается преодолеть в себе низменное!» — кричу я.
«Браво!» — раздается чей-то голос: охотник в зеленом костюме идет к нам по лужайке. Я узнаю его, это тот самый писака, который на визитных карточках и на почтовой бумаге именует себя поэтом.
«Браво! — повторяет он и усаживается против меня на большой камень. — Человек действительно достоин звания человека лишь в том случае, — говорит он взволнованным, но менторским тоном, — если он помогает человечеству подняться на свою собственную ступеньку, причем сам он всегда должен карабкаться на ступеньку выше».
Он задумывается, можно ли в данном случае употребить слово «карабкаться» и достаточно ли точно оно отражает его мысль, потом кивает: да, карабкаться, потому что это слово выражает и напряжение, и стремление вверх.
Он прислоняет к камню свое отделанное серебром ружье, достает из кармана зеленой шерстяной охотничьей куртки синюю записную книжку величиной с осьмушку листа — в такие школьники обычно записывают слова — и заносит туда свою мысль.
«Дорогое ружье», — говорю я.
«Пушка, — поправляет он, — у нас говорят: пушка, когда…»
Меня не интересует, как называются различные механизмы, предназначенные для убийства, и я спрашиваю его: «Вы любите ходить на охоту?»
«Охотиться», — поправляет он и заканчивает процесс фиксирования в записной книжке своей мысли.
Я слышал, что люди, которые постоянно заносят свои мысли или зачатки мыслей в записные книжки, либо обладают плохой памятью, либо относятся к себе с очень большим почтением. Мне интересно, к какой категории принадлежит он. Он замечает мое любопытство и неверно его истолковывает.
«Конечно, такая тетрадочка может потеряться, — объясняет он. — Есть клептоманы, ворующие мысли, существуют и страстные коллекционеры подобных записей. Например, недавно на одном аукционе четверть миллиона выложили за автограф Софокла. У меня уже сто тридцать семь тетрадей, полных мыслей».
Он смотрит мимо меня вдаль, вероятно умножает четверть миллиона на сто тридцать семь. Результат его удовлетворяет, он улыбается и рассказывает: дома я записываю свои мысли на магнитофон, так они будут сохраннее.
Я беру в руки отделанное серебром ружье и повторяю свой вопрос: «Вы любите ходить на охоту?»
«Я очень люблю охотиться», — отвечает он, и я замечаю, что от волнения он начинает косить.
Почему?
Он поворачивается к Букя и подзывает его хорошо заученным, еле уловимым жестом. «Как зовут вашего слугу?», — спрашивает он.
Вместо меня отвечает Букя: «Кшук».
«Кшук, — повторяет охотник, — это звучит очень по-восточному», — говорит он мне или себе. Он обращается к Букя: «Принеси мне стакан воды».
Букя застывает в лакейской позе. «Водки?»
«Я сказал: воды, — резко повторяет охотник и вновь обращается ко мне: — Вы знаете, у меня аллергия к этой теме, я терпеть не могу всю эту однообразную болтовню о капитализме. Разумный предприниматель сегодня так же мало похож на эксплуататора, как ремесленник средневековья, когда царили патриархальные нравы. Дело в характере человека».