От удовольствия он сладко потянулся, раскинув руки.
Смяла ела уже третье яблоко и собирала в руку зернышки, подобрав и те, что выбросил Крабат.
«Одного дерева не хватит, — заявила она. — Ведь у нас будут дети, и нам надо заранее обо всем позаботиться».
Крабат почувствовал, что приятное ощущение начинает улетучиваться. «Я только что был почти счастлив», — произнес он с мягким упреком и, приподнявшись, сел.
«Ну и что? — ответила она, подняв брови. — Я тоже была счастлива. Но ведь теперь у нас появилось…»
Она не знала, что именно появилось: нечто неосязаемое, чего прежде не было. И что нельзя было ни увидеть, ни услышать, без запаха и вкуса, что-то, чему она не могла подыскать названия.
Смяла могла бы, как это часто делают в газетах, запустить руку в большой мешок со словами и вытащить оттуда первое попавшееся. Оно, возможно, окажется лишь приблизительно верным, но это «приблизительно» легко устранить, если добавить еще с десяток других, тоже почти точных слов: с математической точки зрения десять или даже одиннадцать слов, соединенных вместе, должны дать верный результат. Газеты ведь существуют не для того, чтобы учить людей точным словам, а для того, чтобы сообщать им о событиях и явлениях, и, чем точнее их информация о событиях и явлениях, тем меньшее значение они придают отдельному слову, если газеты вообще придают какое-нибудь значение словам.
Но Смяла придавала значение словам и ночью, когда мельник стерег их сон, а над ними повис страх, который они вдыхали, и их счастье стало иным, она нашла это слово: теперь на нас лежит «ответственность», сказала она.
Она произнесла это и тут же кончиками пальцев нежно коснулась Крабата, и он понял, что «ответственность» похожа на кувшин, в котором счастье и страх перемешаны, как вино с водой, и нельзя отделить одно от другого.
Когда он рассказал мельнику Кушку об этом удивительном кувшине, тот заявил, что все это только слова и их можно перемешивать, как угодно: тебе они кажутся вкусными, а мне нет, в понедельник они комом застревают в горле, как «затируха» из муки, а в среду тают на языке, как королевский пирог.
В подтверждение своей правоты он сослался на то, что само слово «счастье», которое люди на Саткуле употребляют для обозначения некоего состояния или обстоятельств, чуть восточнее равнозначно хлебу, а чуть южнее — скоту.
Хотя Кушку никто не возражал, он все-таки не был полностью удовлетворен собственными выводами, и вечером этого или другого дня занес в Книгу о Человеке свои сомнения, поставив после всех вышеизложенных рассуждений о новой редакции человека громадный, на всю тетрадную страницу, вопросительный знак.
Ибо скот, хлеб или яблочные зерна, которые Смяла сажала в землю, — все это означало одно — не голодать.
Огромный, как земной, шар мыслей покатился на него, грозя задавить, а может, это ручей мыслей струился непрерывным потоком, и, какое бы место на водяной глади ни ловил Кушк взглядом, оно сливалось со всем потоком и нельзя было проследить за его движением. Якуб Кушк вынул из мешка свою трубу, поднялся на чердак мельницы, высунул трубу в круглое окошко и заиграл свадебную песню.
Был тихий вечер, и дружка Петер Сербин на своем холме услышал песню, а он знал, что в округе этой ночью не праздновалось ни одной свадьбы. Поэтому он отправился на мельницу, а там уже, сидя на старом жернове, поджидал его Кушк.
«У тебя на дворе живет лис-двухлетка, — сказал мельник, — он лежит и греется на солнце, как собака, почему он не таскает твоих кур?»
«Наверное, потому, что получает вволю корма», — ответил Петер Сербин и поморщился; вместе с туманом вполз какой-то неприятный запах.
«Неужели ты превратил лисенка в собаку?»
«Сегодня или завтра какая-нибудь лисица поманит его, и, не сказав спасибо, он убежит вслед за ней в лес, а как проголодается, может, и вспомнит про моих кур, — сказал Петер Сербин. — Зачем ты спрашиваешь меня о том, что тебе и так хорошо известно?»
Якуб Кушк показал ему большой вопросительный знак в Книге о Человеке: может, надо не человека, а мир устроить по-иному?
«Пахнет селедкой», — сказал Петер Сербин.
Но мельнику не хотелось сейчас говорить про тухлые селедки, которыми лавочник Хильман удобрял свое поле, он думал о голоде или о страхе перед голодом: если не все беды в мире идут от этого, то наверняка многие.
«Может быть, счастье, — сказал Петер Сербин, употребляя слово, которое где-то означало хлеб, а где-то скот, — нужно просто поделить справедливо, и тогда его хватит на всех». Он вспомнил о графских полях в те времена, когда еще жива была графиня, которая ела селедочьи глаза, иначе у нее разыгрывалась мигрень. Тогда графские поля удобрялись безглазой селедкой и приносили богатый урожай, а на вырученные деньги граф покупал новую селедку. Батрак по фамилии Цшоке имел право вынимать из каждой бочки десять селедок, а остальные поливал навозной жижей и разбрасывал на полях. Навозную жижу он придумал после того, как однажды поймал на месте преступления одного батрака, лакомившегося графскими удобрениями. Хотя эта селедочная привилегия не передавалась по наследству, дети Цшоке, награжденные графскими именами, были воспитаны в почтительном страхе перед мигренью и, когда умерла графиня, евшая селедочьи глаза, все шесть недель носили траур. Им казалось, что рухнул миропорядок, при котором они могли гордиться своим привилегированным положением, и только новый страх мог восстановить его.