А что мы на самом деле знаем о сыновьях, если они не ходят в наших башмаках, не донашивают нашего платья и не смотрят на мир сквозь наши очки? Может, от нас отрекаются именно те сыновья, которые слепо следуют нам?
Старик еще долго сидел на пыльном ларе в пустой каморке, и мысли его — как ни блуждали они в давно забытом, как ни ощупывали, ни всматривались, ни примерялись к иной жизни — вновь возвращались к реальности: к бесконечной игре в мюле, где на кон ставились смысл или бессмысленность прожитых им лет, и у него не было желания окружить фишками мудрого смирения черные фишки вопросов.
Когда Катя отыскала его и повела вниз, он заявил ей: «Твой муж — каменщик, пусть он отремонтирует каморку. Я не отдам Райсенбергу наш дом».
При этих словах его тяжелый подбородок выдвинулся вперед и серые глаза яростно сверкнули.
«Да, да», — ответила Катя и подумала: горе его подкосило.
На похороны приехал ее муж с двумя старшими сыновьями, младшие не могли пропустить школу, потому что смерть бабушки не важнее школьной доски, исписанной неопределенными интегралами, или изучения на основе литературных и других тщательно отобранных примеров путей формирования нового человека.
Дочка Урсула прислала дорогой венок, его привезла из города машина, а письмо, в котором она объясняла, почему не смогла приехать, чтобы побыть вместе с отцом, придет завтра или послезавтра. Хандриас Сербин прочтет его, сунет вместе с другими ее письмами в ящик комода и не вспомнит о нем.
Возвратившись с похорон в пустой дом, Хандриас Сербин, окруженный общей заботой, спросил свою дочь Катю: «Может быть, теперь вы вернетесь домой?»
Катя проглотила слезы и ответила, что останется еще на несколько дней, а муж сказал ей: «Может, возьмем старика к нам», но они и сами понимали, что старое дерево уже нельзя пересадить.
Хандриас Сербин отвел в сторону старшего внука и сказал ему: «Я перепишу дом на тебя, если хочешь».
«Ведь я ухожу в плавание, дедушка, — ответил внук. — Но в отпуск я приеду навестить тебя».
Он любил своего деда, а кроме того, здесь все было так мило старомодно, а ведь это сейчас самая мода.
Хандриас Сербин предложил свой дом второму внуку. «Я судостроитель, дедушка, ответил тот, как я здесь буду строить корабли?» И он не смог больше смотреть в глаза своим внукам, что-то, чего он никогда прежде не ощущал, согнуло его.
Стыд от того, что ему пришлось униженно просить, чтобы у него взяли его кровное, что он вдруг оказался в положении нищего, выпрашивающего милостыню, этот стыд повис на нем, как рубище, и заставил его покинуть свой дом и холм.
Он шел без всякой цели, но остановился у морового столба, будто к нему и стремился. Присев на узкий цоколь, он прислонился к прохладному камню. Он увидел, что башмаки его потрескались, а брюки были в серой пыли, которая ни во что так крепко не въедается, как в черную ткань. Красный муравей побежал по башмаку, он хотел согнать его палкой, но раздавил. Высоко в воздухе раздался крик ястреба, теперь, когда хлеб убран, ему легко охотиться. Потом все смолкло, и на полях воцарилась удивительная для страды тишина.
Когда я батрачил второй год, хозяин дал мне самую старую широкую косу. Если сломаешь ее, я обломаю косовище о твою спину, сказал он, но на самом деле он никогда никого не бил. На голове у меня была новая соломенная шляпа, и молоденькая батрачка сунула мне за ленту шляпы двойной колосок. По дороге на поле мы пели. Мы действительно пели…
Все это казалось теперь далеким и нереальным, как сказка. Он попытался вспомнить, что они пели. Липа цветет уже девять дней, косцы наточите мне косу острей… Мелодию он различал отчетливо, ему казалось, что он может хоть сейчас спеть эту песню. Слов он не помнил, только две первые строчки, но мелодия звучала в его ушах. Молоденькую батрачку звали Марией, она была такой тоненькой, что я сказал ей: смотри, как бы ты саму себя ненароком в сноп не увязала. Потом она раздалась и пополнела, но десять лет назад стала опять такой же худой, как когда-то, и худела все больше. Врач говорил, что она сама себя съедает, фунт за фунтом. На смертном одре она была кожа да кости, но лицо ее казалось умиротворенным и, он боялся признаться себе, радостным, даже счастливым.