«Если бы я нашел формулу, сказал Крабат, она бы уничтожила все человечество и заселила землю новыми людьми».
«Лучшими», — уточнил Каминг.
«Антилюдьми, — возразил Крабат. — Они будут неспособны думать о будущем и постепенно станут откатываться назад, пока не вернутся в первобытное состояние».
«Вы же нашли эту формулу, Сербин».
Крабат удивленно поднял голову: это был ТРЕТИЙ. Неужели уже пришло время?
«Формула бессмысленна, — ответил он. — Она доказывает лишь свою собственную абсурдность».
ТРЕТИЙ снова спрятался в китовую пасть, а Каминг спросил: «Можно с ее помощью излечивать рак?»
«Да».
«И восстанавливать ампутированные конечности?»
«Да».
«И уничтожать наследственные болезни?»
«Да».
«И ликвидировать дефекты мозга?»
«Да», — подтвердил Крабат в четвертый раз.
Каминг посмотрел на него, как на сумасшедшего. «Почему же тогда ваша формула бессмысленна?»
В его голосе прозвучало с трудом скрываемое удивление, к которому примешивалась тайная надежда или злорадное, пока еще дремлющее на цепи, как дворовый пес, торжество.
Но торжество спряталось, когда Крабат ответил: «Потому, что с помощью этой формулы можно делать обратное: заражать людей раком, перекраивать мозг, создавать сверхмозг вне человеческого тела…»
Каминг содрогнулся. «Какая жуткая идея, — сказал он. — Кто же способен на такое?»
«Вы, например», — ответил Крабат.
Каминг недоуменно улыбнулся, как бы взывая к разуму собеседника. «Удивительно, — сказал он, — что такой великолепный ум, как ваш, профессор Сербин, остается в плену примитивных пропагандистских представлений».
«Вы не дали мне договорить, — сказал Крабат. — Формула бессмысленна, пока наш мир разделен, пока одни хотят подчинить себе других. Или, если такая формулировка, кажется вам слишком резкой, пока одни получают преимущества за счет других».
«Вы надеваете хомут с хвоста, Сербин, — сказал Каминг. — То положение в мире, которое вы считаете предпосылкой для использования вашей формулы, может быть достигнуто с помощью вашей формулы, и только с ее помощью. Об этом достаточно наглядно свидетельствует тысячелетний опыт».
Он откинулся назад и вновь сложил пальцы домиком, его оплывшее лицо напряглось и приняло почти аскетическое выражение. Он долго сидел так, застыв, глаза его как бы сделались незрячими, потом аскетическое выражение смягчилось, и лицо стало похоже на лик святого мученика, взор был устремлен в небеса, бесконечно далекие от этого приятного будничного утра. Когда он вновь заговорил, это был уже другой человек.
«Я не понимаю, почему вы считаете, что я способен погубить человечество, заразив его раком. Наоборот, я хочу, чтобы человечество избежало гибели, которая грозит ему от постоянно растущего несоответствия между нравственной зрелостью и уровнем развития техники.
Я христианин, господин Сербин, но и мне пришлось убедиться в том, что вера в Бога не предотвратит катастрофы. Наверное, это и есть божья воля, да исполнится воля Его. Но она неведома нам, и в вашей формуле, если воля Его не будет иной, наше спасение.
Я хочу еще раз подчеркнуть, профессор Сербин: я не знаю, почему выгляжу в ваших глазах чудовищем, ведь именно вам, профессор, я вручаю ответственность за этот мир, я не беру ее на себя. Ваша формула бессмысленна только в одном случае: если ее нельзя применить повсеместно и одновременно.
Я создам для этого все условия, предоставлю всю технику, чтобы обратить формулу в реальность и применить ставшую реальностью формулу. Ваша и моя цель, создать такое общество, в котором никто не будет улучшать свое положение за счет других. Мир счастливых людей, без войн, без борьбы, без революций».
Он поднялся, как будто завороженный неким видением или собственными словами; но потом на его лице вновь возникло выражение смирения, и он произнес взволнованно, почти шепотом: «Да простит мне Бог, если я оскорбил ЕГО своими словами: Вы, Сербин, стали бы богом для этого нового мира.
Я стою на высочайшей вершине, и Он стоит рядом и показывает мне весь мир: Твое есть Царство и сила и слава. И во веки пребудет Райсенберг, и засохнет дерево, на котором он должен висеть».
Крабат поднялся, и тяжесть, свалившаяся на его плечи, снова грозила раздавить его, как бледно-голубой купол Шестого Дня, и вновь рот его был полон песка грозящих преступлений, и вновь освобождающий, но не спасающий крик, и Крабат сказал: «Наша наука оторвалась от жизни. С ее помощью человечество не спасти».