Графине это было более чем безразлично, она только что опять кашляла кровью, ее мучила мысль о близкой смерти и страх за дочь, такую хрупкую и тщедушную. Граф вздохнул, выпил рюмочку мадеры и послал своего храброго побитого слугу к столяру, снабдив его заранее оговоренной суммой отступного. Столяр вновь погрузил в телегу свой скарб и не проронил ни слова, зато жена его бранилась без умолку; но, когда мельник Кушк повстречался ему на обратном пути и опять заиграл свою прощальную песню, столяр Бенно Либескинд все же ее выдержал. «Чудные у них тут графья», — сказал он.
И опять ошибся. Франц Амадей граф Вольф Райсенберг отнюдь не был чудаком, он был широко образован, благочестив без тени ханжества, добр без слащавости и честен до самозабвения, в деревнях не нашлось бы ни единого человека, который бы плохо о нем отозвался. Он был первым из Райсенбергов, кого запросто, по-соседски, пригласили на свадьбу, как полагается в деревне по обычаю.
Приглашение передал по заведенному порядку дружка Петер Сербин.
Граф — графиня с дочерью были на юге — любезно согласился, вероятно, ему даже немного льстило, что отец невесты, чья усадьба вплотную примыкала к ограде графского парка, приглашает его запросто, как сосед соседа. Он явился точно ко времени и принес с собой, как и полагалось по обычаю, свой столовый прибор из массивного серебра. Девушка, прислуживавшая за столом, ударила ложкой из этого прибора по руке Якуба Кушка, которая оказалась не на том — а может, как раз и на том, это уж как кому угодно, — месте, из-за чего мельник потом испытывал некоторое неудобство при игре на трубе.
Графу предоставили место за столом невесты, и он принялся подробно расспрашивать обо всех обычаях и обрядах, решив, что сведения такого рода наверняка пригодятся ему при работе над романом.
После застолья граф подошел к Петеру Сербину, вынул кожаный портсигар с голландскими сигарами, взял одну себе, другую предложил дружке, а потом завел с ним беседу. Беседа была довольно необычная и не слишком уместная в перерыве между говядиной в сметанном соусе с хреном и кофе со сладким пирогом с корицей.
Граф спросил: «Чем занимаются ваши сыновья?»
Петер Сербин рассказал, чем они занимаются.
Граф заметил: «У вас их пятеро, если я не ошибаюсь. Да еще и внуки».
«Внуков покамест двое, — ответил дружка, — но я намерен помереть не раньше, чем наберется дюжина».
«Это такая редкость», — удивился граф.
Дружка отнюдь не считал это редкостью. Граф промолчал, сосредоточенно раскуривая сигару, дружка тоже раскурил свою — она была недурна, но его собственная трубка была ему все же больше по вкусу. Граф первым нарушил молчание: «Я собираюсь писать книгу. — Он откашлялся, пристально разглядывая свою сигару, и добавил: — С этой целью я недавно изучал нашу семейную хронику. Там встречается и ваше имя».
Петер Сербин кивнул — мол, представителю деревень, естественно, выпадает случай попасть в графскую хронику.
«Я имею в виду ваших предков», — сказал граф. Он что-то никак не мог справиться с сигарой и опять долго откашливался. Дружка молча ждал.
«В 1391 году был колесован некий Венцель Сербин», — сказал наконец граф.
«Колесовали многих, — заметил Петер Сербин. — И за что же его?»
«За участие в бунте, — ответил граф. — Я хотел только подчеркнуть, что наша хроника дает мне возможность проследить семь веков семейной истории, а об остальных двух столетиях составить хоть какое-то представление на основании разрозненных и неполных сообщений». И он стал рассказывать об истории Райсенбергов — теперь ему уже не приходилось ни откашливаться, ни разглядывать то и дело свою сигару.
Петер Сербин, на голову выше графа, смотрел сверху вниз на увлеченного своим рассказом собеседника и ждал, что тот в конце концов непременно начнет перечислять всех своих предков по очереди — Иуда родил Фареса, Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, — хотя бы просто в противовес его, Петера Сербина, череде сыновей и внуков. Однако граф не стал перечислять своих предков, он лишь назвал одного-двух, с именами которых в хронике были связаны либо забавный случай — всем на потеху, либо геройский подвиг — всем на удивление, либо слава певца и поэта — всем на восхищение.
Петер Сербин отложил сигару в сторону, взял свой резной свадебный жезл и оперся на него: по видимости — как на скипетр, а на самом деле — как на дорожный посох, политый потом и отполированный до блеска тысячами миль пути, и каждая миля оставила зарубку: каждая потеха оплакана, каждое удивление оплачено, а восхищение смыто кровью. Поэт поэтом, но я, Крабат, сын Каспара Сербина, городской писарь и брат магистра Яна Гуса, я убил его, а он убил меня.