- Да, тот - отучился, - сказал Тонда.
В этот миг дверь распахнулась. Вошёл Мастер, он был в ярости, мукомолы втянули головы в плечи.
- Не болтать мне тут! - накинулся он на них и, направив взгляд своего единственного глаза на Крабата, грубо добавил. - Кто много спрашивает, тот сильно ошибается - повтори это.
Крабат пролепетал:
- Кто много спрашивает, тот сильно ошибается...
- Заруби это себе на носу!
Мастер покинул людскую - бац! дверь захлопнулась за ним.
Парни снова вовсю заработали ложками, но Крабат неожиданно почувствовал, что сыт. Он потерянно уставился на стол, никто не обращал на него внимания.
Или всё же?
Когда он поднял глаза, на него посмотрел Тонда и кивнул ему - хотя едва заметно, но парнишка был благодарен за это. Хорошо, что у него есть друг на этой мельнице - он это почувствовал.
После завтрака мукомолы отправились работать, Крабат покинул людскую вместе с остальными. В сенях стоял Мастер, он махнул мальчишке рукой, сказал: "Пошли!" Крабат последовал за мельником наружу. Светило солнце, было безветренно и холодно, на деревьях лежал иней.
Мастер повёл его за мельницу: там была дверь в задней стене дома, её Мастер и открыл. Они вместе вошли в камеру для муки - низкое помещение с двумя крошечными окошками, залепленными мучной пылью.
Мучная пыль также на полу, на стенах и - в толщину пальца - на дубовой балке, что протянулась под потолком.
- Вымести! - сказал Мастер. Он указал на метлу около двери, затем предоставил парнишку самому себе и ушёл.
Крабат приступил к работе. После нескольких взмахов метлы его окутало густым облаком, облаком мучной пыли.
"Так не пойдёт, - сообразил он. - Когда я дойду до задней стенки, у дверей снова всё осядет. Я открою окно..."
Окна были заколочены гвоздями снаружи, дверь - заперта. Он мог трясти её, стучать кулаками сколько угодно - это не помогало, он был в плену здесь.
Крабат вспотел. От мучной пыли у него склеились волосы и ресницы, щекотало в носу, першило в горле. Это было как дурной сон, которому нет конца: мучная пыль и снова мучная пыль густыми клубами, как туман, как снежная пурга.
Крабат тяжело дышал, он тыкался лбом в потолочную балку, у него кружилась голова. Не бросить ли ему это?
Но что скажет Мастер, если он сейчас просто отложит метлу? Крабат не хотел так запросто с ним расстаться, не в последнюю очередь потому, что боялся лишиться сытной еды. Поэтому он заставил себя мести дальше: вперёд - назад, назад - вперёд, не прекращая, час за часом.
В конце концов, когда минула целая вечность, кто-то пришёл и распахнул дверь - Тонда.
- Выходи! - крикнул он. - Обед!
Мальчишке не надо было повторять дважды, он, пошатываясь, вышел на воздух, тяжело отдышался. Старший подмастерье кинул взгляд на камеру для муки, затем объяснил, поведя плечами:
- Всё в порядке, Крабат, никому вначале не приходится лучше.
Он пробормотал несколько непонятных слов, что-то написал рукой в воздухе. Тут пыль в камере поднялась, будто из всех швов и щелей задул ветер. Белая струйка, словно дым, вынеслась за дверь - над головой Крабата, прочь, к лесу.
Камера была чисто выметена. Она сверкала - без единой пылинки. Парнишка распахнул глаза от изумления.
- Как это делается? - спросил он.
Тонда уклонился от ответа, сказал только:
- Пойдём в дом, Крабат, суп остынет!
То ещё удовольствие
Для Крабата началось трудное время, Мастер немилосердно заваливал его работой. "Куда ты запропастился, Крабат? Там надо несколько мешков зерна затащить в амбар!" и "Крабат, поди сюда! Зерно там, в хранилище - перелопать его, только прямо как следует, чтоб оно не проросло!" или "В муке, которую ты вчера просеял, Крабат, полно мякины! Возьмёшь её после ужина, и, пока не будет чистой, спать ты у меня не пойдёшь!"
Мельница в Козельбрухе молола день за днём, в будни и выходные, с раннего утра до наступления темноты. Лишь раз в неделю, в пятницу, мукомолы освобождались раньше, чем обычно, а по субботам начинали работать на два часа позже.
Когда Крабат не таскал зерно или не просеивал муку, он должен был колоть дрова, разгребать снег, носить воду на кухню, чистить лошадей, вывозить навоз из коровника, - короче, для него всегда хватало дел, и вечерами, укладываясь, наконец, на соломенный тюфяк, он чувствовал себя совсем разбитым. Поясница у него ныла, кожу на плечах натирало, руки и ноги болели так, что едва можно было это вытерпеть.
Крабат восхищался другими подмастерьями. Тяжелая повседневная работа на мельнице, казалось, ничего им не стоила, никто не выматывался, никто не жаловался, никто не доходил до седьмого пота и не сбивал дыхание от работы.