- Это как-то иначе называется, - Бача кивнула на труп под простыней, - но, по существу, именно желаю напроситься. Я - до Вены, Герасим - до Варшавы, - ей показалось правильным блюсти интересы отсутствующего принца.
- Недаром говорят - наглость - второе счастье, - в пространство произнес белокурый убийца, - И ваше счастье - что я и в самом деле направляюсь в цесарскую столицу. Если же вы думаете, что я приглашаю вас в свою карету из-за сегодняшнего... инцидента, то - нет. Просто мне приятно будет видеть напротив себя ваше прекрасное лицо...
Бача проглотила содомитский комплимент и напомнила:
- И прекрасное лицо Герасима Василича.
- Увы, и его тоже.
- И часто в дороге с вами происходят подобные...инциденты? - не стерпела Бача.
- Да постоянно, - то ли пошутил, то ли нет герр Диглер, - мой слуга только и успевает отволакивать бедняг по кустам. Извините меня, прекрасный юноша, мне нужно одеться - сейчас явится наш друг, и нам придется нести тело. Вы можете не отворачиваться.
Бача и рада была отвернуться, но вовремя не успела - Диглер поднялся с кровати и стремительно сбросил на пол свой шлафрок - на нем остался лишь странный пояс, виденный прежде принцем Герой, набедренная повязка из ряда острых бритв. Как он с таким ожерельем не лишился еще своего хозяйства? Бача отвернулась, когда он вшагнул в панталоны, и отсвет белой мраморной статуи остался перед ее мысленным взором - на память. Впрочем, Баче никогда не нравились такие - тощие, грациозные, вот-вот соплей перешибешь.
- Господа, телега подана, - явился в дверях всегда веселый Герасим Василич, - О, ваша милость изволила одеться! Браво! Что ж, пакуем товар - у вас товар, у нас купец!
На рассвете, когда безвременно усопший был уже пристроен, черная карета господина фон Диглера стартовала с постоялого двора в сторону Варшавы. В карете Диглера ехали они вчетвером - явился блудный Диглеров лакей, всю ночь прогулявший под луной Волковыска в компании гостиничной горничной. Бессонная ночь сломила его силы - слуга навьючил на крышу кареты многочисленные хозяйские саквояжи и, как только экипаж тронулся, заклевал носом. Сам Диглер, пока выезжали из города, все смотрел в окошко, и в стеклянных светлых глазах его отражались бегущие мимо пейзажи. Время от времени он бросал на Бачу взгляды, казавшиеся ему незаметными, и взгляды те полны были ядовитого интереса. Но пришла и для Диглера расплата за ночные приключения. Он зевнул, зябко передернул плечами - утро было прохладное - и сомлел, склонясь на плечо своего лакея. Теперь Бача смотрела на него с любопытством - к утру преступный певец увял, превратившись словно в восковой слепок с самого себя, и пудра припорошила волосы его и незначительные черты - словно пепел.
- Спят, котятки, - подал шепотом голосок Герасим Василич. Его чемодан коробейника привязан был позади кареты, и принц-коммивояжер чувствовал себя превосходно, словно не провел ночь в метаниях между игорным домом и каморкой тайного прозектора. Герасим Василич помахал аккуратной ладошкой с желтыми ноготками - сперва перед носом спящего Диглера, потом перед лакеем. Оба не шелохнулись, лишь Диглер во сне поджал изящные ноздри, словно гадость унюхал.
- Как убитые, - подтвердил довольный Герасим Василич, - Ну что, красавчик, как развлечем себя в пути? Сыграем в шарады?
- Я испанец, где я, и где ваши русские шарады, - напомнила Бача, - расскажи лучше, Гера, почему ты принц Курляндский? Мне с ночи нет покоя - так хочется узнать.
- Слушай, раз охота тебе, - легко согласился Герасим Василич, - никакой интриги здесь нет, - в голосе его послышалась отчего-то печаль, - история про слабость женскую, да про барское любопытство, да про милосердие - каким оно иногда бывает. Дело было в Санкт-Петербурге, тридцать три года тому назад. Ты знаешь, наверное, красавчик, что у русских можно продавать людей, как борзых щенков. Здесь, у литвинов, не столь все бесстыдно, и нет таких торжищ, как в Риме, чтобы продавали и покупали людей, заглядывая им в зубы.
- Я слышал об этом, - вспомнила Бача рассказы старой пани Сташевской о порядках, царящих в соседнем государстве, - кажется, до сих пор у них так.
- Мамашу мою продали в камеристки герцогской жене. Потом, правда, вольную дали, да не в этом дело - слуг все равно никто за людей у них не считал. Герцогиня собирала коллекцию из экзотических служанок, всех они были у нее цветов и мастей, и арапка была, и индуска, и турчанка. А моя мамаша была - японка, но ты не смотри, что я непохож, я в папашу удался. Вот этот папаша, герцог, был господин пытливый и любознательный, всех камеристок у жены перепробовал, как пирожные. Надеялся, наверное - вдруг у кого поперек...
Бача хихикнула:
- Забавный господин. И ты родился - в герцогском замке?
- Я родился - в тюрьме. Прилетел в Тайную канцелярию донос - о том, насколько барин был ласков со своей прислугой. Нет, не на герцога донос, на мамашу - на шпионаж в пользу Австрийской Цесарии и на прелюбодейскую связь с его пресветлейшей милостью. И последнее было смертным приговором, ибо герцог фон Бирон не был сам себе хозяин, может, слышал ты, чьей он числился любимой игрушкой? Его прозывали еще - ночным императором. Матушка моя из герцогских покоев прямиком отправилась в русскую тюрьму, и ждала, что тюремщики ее потихонечку задушат - чтобы не уронить светлейшей чести. Но случилось в тюрьме невероятное - офицер, что ее допрашивал, влюбился в преступницу, и пал ночному императору в ноги. Умолял пощадить. Звучит как сказка, признаю, но продаю, за что купил - так матушка мне поведала. Часто она герцога того поминала, и странную его герцогскую милость. А милость его была такова - отпустить камеристку из крепости на все четыре стороны, предварительно вырезав язык. У русского царя Иоанна Четвертого, помнится, похожие милости бывали. Чтоб не болтала преступница о своей былой прелюбодейской удаче. А так как в крепости она уже в тяжести была, то пока суть да дело - я и народился. Матушка моя вскорости обвенчалась с тюремщиком, спасителем своим, он дал мне и фамилию, и отчество. А мамаша...Помнила она всю свою жизнь про говнюка этого, герцога, только зла не держала, верила, что и в самом деле то была для нее милость. Ведь проще ему было убить и забыть - людьми он слуг не считал, и женщин, кроме жены и хозяйки своей, ни во что не ставил. Выходит, милосердие это было - по его мерке.
- Как же она рассказала тебе это - без языка?
- Так грамотная была, записочки писала, - ухмыльнулся Гера, - в нашей семье все были грамотные.
- И ты приехал к герцогу потом, чтобы он тебя признал? - попыталась угадать Бача.
- Знаешь, красавчик, он ведь даже помнил. И матушку, и ту давнюю историю. Принял меня - я семь кругов охраны прошел, прежде чем до его высочества добрался. Но он не признал, конечно. У него от дворни человек сорок таких сыновей, как я - он хохотал, как гиена, и сказал, что всех признавать - так имения его не хватит. Денег дал, и пинок под зад - для ускорения, - Герасим Василич опять театрально вздохнул, и запустил пятерню в свою кудрявую шевелюру.
- У меня впечатление, что вы издеваетесь, - Диглер раскрыл свои прозрачные глаза и смотрел на Герасима Василича с недоумевающим осуждением, - Ваша история похожа на какой-то нездоровый юмор. Как будто вы решили зачем-то подшутить надо мною. Разве мы были с вами прежде знакомы?
- Упаси господь! - всплеснул ручками Герасим Василич, - И в мыслях не держал! И увидел вашу милость впервые вчерашним вечером. Я рассказывал свою повесть шепотом, на ухо господину Оскура, и ведать не ведал, что вам ее слышно. А вы, милость ваша - никак, из того же помета? - вдруг осенило непосредственного принца, - Тоже плод любопытства известной особы?
Диглер от злости потемнел лицом, черты его заострились, но произнес он очень спокойно:
- Другой особы. Ваша история мне кое-что напомнила, из очень давнего прошлого, да, видать, померещилось. Простите меня, ведь ваша сказка была не для моих ушей, - Диглер извлек из кармана помаду и зеркальце и подмазал серые узкие губы - вдруг расцветшие на узком пепельном лице, - Паранойя. От долгой дороги и унылых пейзажей за окном я делаюсь - немного нервным.