Незначительная часть общества, его ничтожное меньшинство, получила необъятную власть
и “стала всем”. Монополия одной партии по существу привела к формированию в стране
эксплуататорского класса особого рода, гнёт которого оказался намного сильнее того гнёта, который большевики приписывали буржуазии в капиталистических странах.
Здесь можно провести прямую параллель с фашизмом, возникшим сначала в Италии
в начале 20-х годов, затем в Германии в начале 30-х годов. Фашисты также отбирали
элитный общественный слой, из которого формировалась монопольная партия, они также
противопоставляли друг другу разные слои общества и на самый верх последнего посадили
своего вождя, или фюрера, располагавшего безграничной властью. Ни о какой народности
или демократичности такого общества речь идти не может. Однако в отличие от
большевиков фашисты не уничтожали свой собственный народ, не ликвидировали
полностью частную собственность, рынок и предпринимательство. Но в главном у них было
много общего: люмпенизированная социальная база, поддержка рабочего класса и железная
диктатура. Недаром в Италии и Германии фашисты и коммунисты имели практически один
и тот же электорат и конкурировали за него между собой. Прав был Генрих Бёлль, сказав, что “фашизм – это коммунизм бедных”11.
Необходимо понять и бессмысленность самого понятия “коммунизм” как конечной
цели, т.е. прекращения развития общества на том его уровне, когда воплощается в жизнь
лозунг “каждому – по потребностям”. Истинная общественная наука выдвигает на первое
место не достигнутый уровень развития, а стимулы и возможности его продолжения. С этой
точки зрения коммунизм – по сути античеловеческая теория, ибо декларируемый ею
будущий строй означает предел социально-экономического развития. Точно также
известная формула социализма – “от каждого по способностям, каждому – по труду”
заключает в себе ставшую роковой пустоту и неясность: что значит “по труду”? По часам
труда или по его результатам? Если по часам, то это и есть та самая “мелкобуржуазная
уравниловка”, которая на словах осуждалась большевизмом, а на деле пронизывала всю
общественную жизнь в СССР и сочеталась с огромными привилегиями номенклатуры, с
неравенством, вытекавшим из её интересов. Если же по результатам, — а только это и
можно рассматривать как принцип, — то где та мера, при помощи которой результаты
можно определить? Где тот эталон, при помощи которого категория “общественно-
необходимый труд”, занимающая в экономической теории Маркса одно из центральных
мест, может быть наполнена реальным содержанием и перестать быть мифом? Практическая
проверка марксистской идеи о труде, как о мериле ценности произведенных благ при
социализме, в ранние советские годы доказала её полную нерациональность и
неприемлемость. Как писал известный российский экономист Б.Бруцкус, в годы военного
коммунизма “только те предприятия сохранили в РСФСР свою жизнеспособность, которые, несмотря на громы и молнии Главков и Центров, а они были далеко не картонные, не
утрачивали своих связей с вольным рынком и заботились о самоснабжении, не полагаясь на
милость Главков и Центров. Мало того, в конце концов, эти предприятия, не питавшиеся
государством из общего котла, давали и государству больше, чем состоящие у него на
полном содержании”12.
Тем не менее и Маркс, и Энгельс задавались вопросом об измерении общественного
труда. Так, в письме к Марксу Энгельс писал в 1882 г.: “...Совершенно невозможно
выразить экономические отношения в физических мерах”13.
Знаменательно это суждение хотя бы потому, что письмо было написано незадолго
до смерти Маркса, т.е. тогда, когда Энгельс уже создал свои основные произведения. Ведь к
физическим мерам относится и время, а в таком случае, как же всё-таки найти необходимый
измеритель? Отсутствие в марксизме ответа на этот кардинальный вопрос обусловливает
невозможность анализа механизма функционирования капиталистической рыночной
экономики на марксистской основе. И, естественно, нельзя анализировать классовые
отношения в отрыве от того, как функционирует экономика.
11 См.: “Московские новости” № 47, 1998, с. 7.
12 См. Н.Рогалина. Борис Бруцкус – историк народного хозяйства России. М., 1998, с. 151.