В самом деле, у меня не было иной возможности, кроме как сесть за письменный стол в роли начальника канцелярии и диктовать слова, из которых складываются конкретные письма, памятные записки и циркуляры. Но тут дает себя знать моя первоначальная установка; так как мне необходимо было доказать, что я писатель, я намеренно плохо формулировал документ, чтобы иметь возможность потом исправить его и продемонстрировать таким образом свои писательские способности. Однако, доведенное до крайних пределов, это поведение, во-первых, навлекло на меня ненависть моих подчиненных, а во-вторых, создало у всех убеждение, что я работаю медленно и задерживаю ход дел. А я хотел только вначале вызвать дурное впечатление с тем, чтобы последующее хорошее было открытием, сюрпризом.
Отсюда следует, что вести себя подобным образом можно, только располагая длительным временем, гарантирующим, что я успею продемонстрировать высокие качества, отправляясь от низких. Да, это трудно, потому что люди и учреждения хотят — и требуют — быстрого и ясного определения и, если не получают его, довольствуются первым впечатлением. Какая нетерпеливость! И отсутствие мудрости. Если бы мои начальники обладали ею, они в конце концов признали бы мои возможности, вытекающие из высокой литературной одаренности. Но они поторопились, составили мнение обо мне на основании первых результатов моей деятельности и уволили меня. Потеряли от этого они, а не я. Таковы последствия поспешных умозаключений.
Поскольку никого невозможно обязать входить в эти соображения, общественный резонанс такого поведения, как мое, сводится к нулю, и не остается ничего другого, как ограничиться самим собой. Так, однажды я решил воздержаться от удовлетворения известных естественных потребностей. Я заставил себя в течение нескольких дней не ходить в уборную, услаждаясь возрастающим недомоганием, которое это вызывало. Дело дошло до тяжелого заболевания — ни много, ни мало, перитонита, — и только тогда я позвал врача и, спасшись от смерти, почувствовал, что в моем выздоровлении заключается триумф, которого я никогда не достиг бы путем однообразного ежедневного испражнения.
Ясно, что такого рода героические поступки не могут повторяться изо дня в день. Их героический характер определяется именно их исключительностью. Это соображение заставило меня искать для них в повседневной жизни заменители, которые, если дать им подходящее название, суть не что иное, как „нервотрепка“. Категория „нервотрепки“ заслуживала бы развернутого и обстоятельного исследования. Почему человек склонен трепать нервы другим? Зачем он это делает? Пожалуй, именно „нервотрепка“ определяет в плане повседневности мой стиль героизма. Если — как это обычно бывает — нет времени для того, чтобы развернуть перед другими всю картину такого поведения, какое я понимаю под героическим, то я ограничиваюсь тем, что треплю другим нервы в виде убедительного доказательства того факта, что я способен воздействовать на них, дать им почувствовать себя. Так, во времена моей бюрократической деятельности я приказывал моей машинистке очинить мне карандаш; когда она вручала мне его, я ронял его на пол, и грифель ломался. Повторяясь, эта операция в конце концов приводила к исчезновению карандаша как такового. Тогда я чувствовал себя вправе сделать машинистке выговор за халатность, в результате которой машинописная работа не была готова вовремя, а если смущенная женщина отваживалась — что случалось нечасто — сказать на это, что она все утро была занята очинкой карандаша, я всегда мог ответить ей, что она должна писать на машинке, а не чинить карандаши, и что, если она сама не знает, в чем состоят ее обязанности, я могу порекомендовать, чтобы ее перевели на другую должность и дали ей вместо машинки точилку для карандашей.