посвятил жизнь родине и умер за нее в Сории в 1863, застигнутая смертью под венцом, покоится она здесь вечным сном; уже уснувшие голуби сидели в нишах портала, а один на шее обезглавленного святого. Родриго двинулся дальше по проспекту Герреро, мимо убранной сухими цветами ризницы Сан-Фернандо. Пошли дома пониже, с потрескавшимися фасадами; в мерклом свете были едва различимы кабаре, мелочные лавки, булочные, откуда доносились кислые запахи. На углу улицы Виолета он окинул взглядом квартал, где были представлены все занятия и все стороны жизни города: семейный ресторанчик, продуктовые магазины, скобяные лавки, сапожные мастерские, крупорушку, закусочные, неказистые гостиницы, больницу для кукол и статуэток святых, склад лесоматериалов, кино «Капитолий» с маркизами в псевдоклассическом стиле, грязно-розовое кабаре «Сад», павильон «Золотой блеск», где можно почистить ботинки, а заодно сыграть в бильярд; «переплет диссертаций», «аккумуляторы», «забавы, фокусы, головоломки», стеклянную галерею гравера Тостадо; улицу Инсургенте Педро Морено, улицу Мина, улицы Магнолиа, Эсмеральда и Моктесумы. И малорослых людей с лицами монгольского типа, сгорбившихся над мисками с горячим варевом, — прячущихся за всевозможными масками ископаемых существ, наподобие съежившихся ихтиозавров. А в центре стоял он сам — одиночка, сознающий свою межеумочность, свое непрочное положение между мирами, которые его отвергают. Он обернулся назад и в непроницаемой темноте, объемлющей Мехико, поискал взглядом самые высокие огни на проспекте Хуареса и Пасео-де-ла-Реформа. Он находился между двумя зонами, граница между которыми в материальном плане была неприметна, но в духовном разделяла их высокой стеной, колючей проволокой, железным заслоном, как все границы в этом городе, где он жил. Создавал ли эти пропасти город как таковой или они были делом рук его обитателей? Родриго подумал, что он лишь один раз почувствовал потребность — которую никогда не диктует разум — отрешиться от инстинкта самозащиты, не отстаивать от вторжений свой внутренний мир. Это было, когда он познакомился с Нормой. Ему захотелось тогда распахнуться настежь перед ней, чтобы излить ей все, чем он жил, и вобрать в себя все, что она захочет ему дать. Но с каждой новой встречей, с каждым новым поцелуем между ними росла преграда, и создавалась эта преграда формой, стилем. Он отдавал себе отчет в том, что всегда испытывал потребность рассуждать о своей любви, наполнять ее словами и отголосками чужих слов, определять ее, в каждом разговоре, при каждом поцелуе — который никогда не был просто поцелуем, а всегда был как бы приложением к его словам, — настойчиво возвращаться к абстракции своей любви, тогда как Норма хотела только быть любимой, просто-напросто быть любимой, без этих слов, без этого разглагольствования о любви, которую ей нужно было изведать самой, превратив в свой любовный опыт, и она не нуждалась в том, чтобы Родриго приготовил ей непреложную формулу переживаемого ими обоими. «Дай мне то, чем ты обладаешь, не зная об этом, ведь любить только и значит открывать неведомый край, край, который мы еще не объездили и которому еще не дали названия». Вот чего домогалась, вот какой вызов бросила ему в свое время Норма, а несколько дней назад Наташа, думал Родриго. Сейчас, когда он медленно шел по улице, невольно ловя вкусные запахи и тихие отзвуки играющих пластинок, ему хотелось так думать. Она бросила вызов, а он не принял его. Ему дороже были его реминисценции, его слова, чем женщина, которая могла полюбить его нагого, без слов. Небо разверзлось; казалось, в вышине опрокинулся почернелый, заржавленный дискос, полный облаток. Родриго укрылся под тентом устричной. Дождь барабанил по залатанной парусине, брызгал ему на плечи. В помещении с треском вспыхнула шкала радиолы-автомата и послышались гуарачас.