Снова то же смутное воспоминание, то же безотчетное чувство, неистово рвущееся наружу: неприкаянный призрак с беззвучным стоном, отзывающимся в каждой капельке крови Родриго, искал тела, в которое он мог бы воплотиться, уст, которыми он мог бы заговорить.
— Но ведь он мог предвидеть, что это творение будет порочным, разве не так? Как он мог заведомо породить зло? Где место для зла в замыслах творца?
— Да, Родриго, где место для зла? Послушай… Когда-то мне рассказывали об одном здешнем священнике, уж не помню, из какого квартала, о котором шла худая слава. Сначала о нем судачили женщины, но потом начались толки и среди мужчин. Как священник, исповедник, проповедник он вел себя образцово и вызывал восхищение у этих людей, но в житейской обстановке, вне храма это был совсем другой человек. По воскресеньям, после службы он прогуливался по площади в рубашке с открытым воротом и затрапезном сером костюме, куря и бросая на прохожих циничные взгляды; заходил в бары, ввязывался в споры, отпускал крепкие словечки. Но в храме он преображался: его сосредоточенность, благочестие, несомненная искренность при отправлении службы, — которая благодаря ему превращалась из общепринятой формальности в религиозный акт, вызывающий живой отклик в душе и оставляющий в ней глубокий след, — проникновенность его проповедей и утешение, которое они приносили, целомудренность и достоинство, с которыми он исповедовал кающихся, завоевывали ему любовь и уважение прихожан. Разумеется, все это стало известно в епархии, и священнику сделали выговор за его легкомысленное и скандальное поведение вне исполнения строго ограниченных церковных обязанностей. Ему пришлось обуздать свои мирские вожделения. Но по мере того, как он этого достигал, он становился другим и в своей внутренней, религиозной жизни. Циничные замечания, которые он отпускал на улице, обратились в произносимые с кафедры циничные апофтегмы, прикрытые теологическим одеянием. Говорят, одну девушку, которая ему исповедовалась, он довел до самоубийства. Зато вне храма его поведение стало безупречным: он всегда носил сутану, медленно шествовал по малолюдным улицам квартала, сложив руки на животе с видом праведника, вкушающего душевное блаженство, занимался множеством богоугодных дел. Наконец, однажды в воскресенье его застали, когда он, бросившись на алтарь, выкрикивал кощунства и плевал на потир. Его отправили в сумасшедший дом.
Икска медленно выпил чай.
— Вот тут и коренится ложь; это зло, эта порочность тоже исходит от бога; он пожелал ее, он ее предвидел. Потому что бог есть бесконечное благо, но также и бесконечное зло: он чистое, бездонное, беспредельное зеркало всего, что он создал. Мы его творения в добре и во зле. Наша судьба может быть иной, но, чтобы быть подлинной судьбой, она должна до конца согласовываться с той или другой из этих двух реальностей, с добром или злом. Мы должны всецело отдаться своей судьбе, бесповоротно перейти некую грань… Этот переход так краток.
Родриго, который стоя слушал Икску, не хотел верить в эту краткость и тем более в эту бесповоротность. Ему хотелось дать отпор Икске, собрать всю свою веру, потонувшую в равнодушии, вложить ее в несколько слов и уцепиться за эти слова, произнеся их как заклятие против слов Икски. Но он почувствовал, что уже не сможет произнести их и что этим и определяется действительность: два человека лицом к лицу, Икска и он, сломленный, нервозный, не способный породить взрывчатую силу, которая сокрушила бы Сьенфуэгоса, уничтожила бы исходившую от него физически ощутимую мощь.
— Но ведь бог един… — проговорил он без убежденности.
Сьенфуэгос прищурил глаза, сконцентрировав излучаемый ими внутренний свет в узких щелях между веками:
— И это тоже ложь. Бог множествен. Каждый бог был порожден четою, а каждая чета — двумя четами, а две четы — четырьмя, и так далее. Небо населяет больше богов, чем жило на свете людей. — Голос Икски возвышался, раскрывая весь свой диапазон, и в ушах Родриго звучал оскорбительной уверенностью и властностью. — Быть может, есть какая-то не имеющая названия точка схождения всех особностей. Но в этой точке берет начало неиссякаемый поток людей, которые принимают творение и обязуются поддерживать его, и поток богов, которые творят. Каждый человек питает творение какого-нибудь бога, Родриго; каждый человек вслед за ему подобными в реке времени отражает несказанный лик того бога, который отмечает его своим знаком, определяет его и преследует до тех пор, пока он не вернется в смерти к первоначальному дуализму. Весь вопрос только в том, совершается ли этот краткий переход между рождением и смертью с творческой целеустремленностью или протекает в духе компромисса, в русле бессознательного прозябания. Чего ты хочешь?