— Я все сносила от моего мужа, сеньор Сьенфуэгос, но наступает момент, когда…
— Вы никогда ему не?..
— Нет, я ни разу не сказала ему в лицо: лжец! Бог не попустил. Теперь я ненавижу его; и я дала бы ему что-то глубоко личное, самое большое, что могла бы дать, если бы сказала ему правду, если бы назвала его лжецом. Я говорю это теперь, и это звучит, как кощунство в пустом храме. Не заставляйте меня краснеть, сеньор!
— Разве у нас кто-нибудь отрицает то, что другой безапелляционно утверждает? Нет, наша вежливость входит в нашу ненависть.
— Да…
…мы заставляем их до самой смерти верить в свою ложь. Так было…
— Жизнь все дорожала и дорожала, сеньор, а он давал мне гроши. Нас было уже пятеро, народились дети, я ведь вам говорила: моя старшенькая, Гуадалупе, — она теперь, должно быть, уже совсем взрослая, наверно, даже красит губы; Чанито, который вечно что-нибудь выдумывал и все мне рассказывал, а когда подрос, специально для меня сочинял разные истории — он все понимал и был мне опорой в последние годы моей жизни с мужем; и маленький Северо, который потом умер. Нас было уже пятеро, и поэтому я сказала Донасиано, что тоже пойду работать, что в конце концов я ведь кончила секретарские курсы и могу помогать ему
он опять повел себя, как дурак, — вместо того, чтобы задуматься о своей жизни, о том, кто он есть, стал придумывать, как бы мне ответить, чтобы поддержать свое мужское достоинство. Мол, сиди дома, никуда ты не пойдешь, мол, можно подумать, что у тебя нет мужа и детей, мол, можно подумать, что я не работаю, как негр, мол, не заводи свою обычную песню, мол, по-твоему, значит, я не способен прокормить семью, мол, ты думаешь, я не понимаю, в чем дело, мол, ты просто хочешь держать меня на привязи, как собачонку, нет, тебе не деньги нужны, ты хочешь, чтобы я сидел взаперти, тебе не по нутру, что я мужчина, а не каплун, у, ледышка, ледышка, ледышка, тебя не хватает на меня одного, а я управляюсь с тобой и еще с тремя бабами впридачу. Вот что он мне наговорил
— Я стала искать работу и нашла ее, сеньор. А когда нашла, забрала детей и ушла от него, и он не стерпел не потому, что любил нас, не потому, что нуждался в нас, а потому, что ему не хватало отзвука своих поступков, потому, что ему важно было, чтобы мы знали о его пьянках и подвигах в публичных домах, — важнее даже, чем чтобы о них знали его приятели; так я думаю и этим объясняю то, что он сделал, сделал тоже для того, чтобы это получило огласку, чтобы у кого-нибудь это вызвало восхищение. Таков был мой бедный Донасиано, и мне думается, что в последний раз, когда я его видела, он в первый раз отдал себе отчет в том, что я, молчаливая женщина, вечно ждавшая его, я, несчастная, которую он сделал калекой, сильнее его, что я способна выдержать больше, чем он (ведь я выдержала насилие и роды, унижение и позор, ведь я выдержала рассказы о его гнусностях, сеньор, ведь скорее я была мужчиной, чем он, потому что несла и свою, и его ношу, а он не мог вынести бремени своей собственной жизни, чувствуя себя чуть ли не парией, и испытывал потребность перелить ее горечь в меня, но даже в своих грязных и грубых соитиях был не в силах восполнить свою жизнь, которую я вбирала в себя, которую извергало мое нутро и которая опять назревала, как гнойник, с новыми словами, новыми пьянками, новыми блуднями, новыми драками, — назревала во мне и для меня, а не для него): вот что он тогда понял, я прочла это на его лице за миг до того, как вскрикнула и поднесла руки к глазам