В квартире на улице Берлин, в квартале Хуареса, где с такой изысканностью сочетаются сверкающая полировка и бархат, шкафчики маркетри и засохшие иммортели, Пимпинела де Овандо просыпается от режущих ей глаза первых лучей света.
Норма Роблес вернулась из Акапулько дочерна загорелая, слегка похудевшая и осунувшаяся, но полная силы и решительности, сквозившей в каждом ее движении, — вся как натянутая тетива. От ее прежнего заискивания перед Пимпинелой не осталось и следа, и она без обиняков объявила ей, что Бенхамина выгнали из банка, и поделом — пусть хоть сама Пимпинела подыхает с голоду вместе со всей своей подыхающей с голоду родней. Так она сказала и, подняв брови, добавила:
— А кроме того, я знаю, милочка, как ты ловчишь, чтобы вернуть свои асьенды. Если ты думаешь, что добьешься этого, заискивая перед Роберто Регулесом и покрывая Сильвию, то ты ошибаешься, моя красавица. Недаром Федерико делал революцию, он на страже ее завоеваний. Я просто предупреждаю тебя. Лучше забудь про это, деточка, не то Федерико такое поднимет в газетах, что тебе не поздоровится.
И Пимпинела не могла сказать то, что хотела, потому что Норма, худая и загорелая, развалившаяся на диване в свободном халате, не давала ей принять саркастический и пренебрежительный тон, чтобы разрушить установившиеся между ними отношения, но сохранить при этом позицию превосходства: Пимпинела не могла понять, почему Норма вдруг так переменилась к ней. Отношения между ними всегда строились на вполне определенной и ясной основе, на основе взаимной выгоды, а тут все было беспричинно, необъяснимо, как и последующие слова Нормы:
— Послушай, детка, я вовсе не из аристократической семьи; мой отец был мелкий торговец с Севера, а мать из простых — ты как-то раз, давно, видела ее на вокзале — помнишь? — и подумала, что это моя служанка. Мой брат всю жизнь дробил камень, а теперь батрачит, что ты на это скажешь? Но несмотря на все твои титулы и всех твоих предков колониальных времен, я значу побольше, чем ты, моя красотка, потому что я наверху, а ты внизу, — понимаешь? И эта напыженная старуха, твоя тетка, хоть у нее и голубая кровь, всего лишь служанка, такая же служанка, как ты или Роза, моя горничная.
И эта несложная правда показалась Пимпинеле большей ложью, чем ложная версия происхождения Нормы — украденные асьенды, знатная семья, пришедшая в упадок. Пимпинела почувствовала, что уже никогда не сможет сказать тете Лоренсе: «Норма претенциозная мещанка, а ее супруг мужлан, бог знает, из какого медвежьего угла», потому что это была правда, признанная правда со всеми ее последствиями для Пимпинелы и ее близких: от этой мещанки зависел их хлеб насущный.
Норма снова заговорила с непонятной для Пимпинелы яростью:
— Ты, наверно, не знала, что родители моего мужа были пеонами в асьенде твоего дяди? Так вот, знай. А теперь ты и твои родственнички слуги Федерико. Так-то, моя красавица! В буквальном смысле слуги, без шуток, деточка, потому что этот кретин, твой племянничек, сегодня же вылетит со службы, а тебе вернут твои земли, когда рак свистнет, понятно?