— Утренняя звезда…
— Ковчег завета…
Подойдя к открытой двери, Федерико Роблес заморгал от мерцания высоких, оплетенных цветами свечей, освещавших людей в черном, которые молились у белого гроба.
— Ковчег Давида…
— Агнец божий…
— Успокойтесь, донья Магдалена, успокойтесь.
— Надо же было ему приехать, чтобы его убили…
— Бедный Габриэль! — сказал старик с красными от бессонницы глазами, державший в заскорузлых, как черствый хлеб, руках бейсбольную шапочку.
— Приехал такой веселый, с подарками для всей семьи. Кто бы мог подумать!..
— Он был мой закадычный друг, — шмыгнул носом Бето. — Возьмите чашечку кофе, дон Пиокинто, теперь уже ничего не поделаешь.
— Мы еще сведем счеты с этим долговязым, мать его… — заговорил Фифо.
— Имей уважение, бродер, — проронил, понурив голову, Туно.
В нос Федерико Роблесу ударил запах гардений и оплывающих свечей, наполнявший тесное помещение. Все изменило для него свои масштабы, как для птицы, спустившейся с высоты.
— Проходите, сеньор; вы тоже его друг?
Бето, взяв за локоть, провел в комнату безвольно подчинившегося ему Роблеса и дал ему в руки стакан желтого пульке.
— Ушел от нас Габриэль! Он не напрашивался на это, сеньор, даю вам слово… беда сама пришла… такова судьба.
— Судьба… — повторил Федерико, погруженный в сон наяву.
— Поди знай, почему умирают люди! Раз до них доходит черед, значит, на то воля божья. — Бето поднял стакан и сделал жест, означавший: «Ваше здоровье». Тихое причитание женщин заставляло и мужчин понижать голос.
— Но Габриэль, сеньор, был такой молодой… И так умереть, вдруг, ни с того ни с сего. Не успев даже увидеть в лицо своего убийцу, не успев и пальцем пошевелить, чтобы защититься. Можно сказать, понапрасну умереть, сеньор.
Древние глаза Роблеса обежали окоченевшее тело Габриэля, кровавое, казалось, еще дымящееся пятно у него на животе, женщин в темных платьях, тесным кольцом окружавших труп. Это было воплощение скорбной судьбы народа. «Это мой двоюродный брат Фроилан в то утро, когда его расстреляли в Белене, — говорили древние глаза Роблеса, хотя он был не в силах ни произнести вслух, ни вспомнить имен тех, о ком он думал, — это Фелисиано Санчес, убитый в спину, когда он бежал по известковой равнине…» И Роблес угадывал голос, произносивший в нем эти слова, и глаза, вселившиеся в его собственные; то были голос и глаза Мануэля Самаконы. Он обернулся к двери, посмотрел на бледнеющее небо с близкими звездами, как бы прижимаемыми к земле трепетным светом восходящего солнца. Ему захотелось улететь к этим близким звездам; улететь, чтобы не ползать больше по земле среди трупов людей, чья смерть не имела оправдания. «Чтобы умереть, не обязательно что-нибудь сделать, — говорили ему этот угаданный голос и эти глаза человека, который был плотью от плоти его, — чтобы умереть понапрасну, воли не требуется».