Словно наделенная слухом летучей мыши, ловившим каждый шаг Федерико Роблеса, пока он медленно поднимался по лестнице дома на улице Тонала, словно живое воплощение чутья, безглазая женщина, сидя в кресле на колесах, ждала его у раскрытой двери. Ни он, ни она не сказали ни слова; только взялись за руки, и Федерико покатил кресло через маленькую гостиную в спальню. Там, не отпуская теплую, пухлую, смуглую руку женщины, он оглядел ее. Тонкие и типично индейские черты Ортенсии освещала легкая улыбка. Глаза скрывали темные очки. В кончиках пальцев, касавшихся пальцев Федерико, пульсировала кровь, и вся его кровь кинулась ей навстречу. Они сидели молча, и из пальцев в пальцы переливалась жизнь. Смуглые мужчина и женщина, одетые в платье европейской цивилизации, но унаследовавшие что-то от рабов, от покоренных господ, от жизни, навсегда утратившей жизненность, только пальцами и могли сказать друг другу, что они одинаковы и не похожи на других. Общая нежность предвещала ощущение их единства. Они не разговаривали.
Федерико почувствовал, что солнце, осветившее жизнь в этот день, подходит к зениту, где оно запылает бесцветным пламенем, жгучее и величественное. Он уже знал, что здесь, в соприкосновении с Ортенсией, он все поймет. Он погладил ее черные волосы.
— Ты пришел… — наконец, сказала она.
— Да.
— Не знаю, почему, но я тебя так ждала.
— Ты ждала меня?
— Да, очень.
Ортенсия нащупала край кровати и села рядом с Роблесом. Потом легла. Роблес приложил щеку к ее груди. Нечто более явственное, чем биение сердца, чем голоса плоти, возвещало им приближение желания. В темноте они вслепую искали друг друга — осязанием и дыханием, без слов. Они чувствовали себя не так, как если бы были в одиночестве, и не так, как если бы уже слились в одно существо; но и не так, как если бы еще оставались двумя. Да, их было двое, но каждый был и самим собой, и другим, потому что другой признавал его своим вторым я, своим инобытием. Вот эта мудрость, не нуждающаяся в словах, и сообщала Ортенсии желание, а Федерико — волю: волю другого существа, обретавшего жизнь именно теперь, в момент их жаркого слияния, существа, которое уже признавало их и взывало к ним во имя своей собственной жизни, таившейся в соитии этого мужчины и этой женщины. Сплетение трепещущих тел Ортенсии Чакон и Федерико Роблеса было лишь первой лаской, встречавшей их дитя, уже живое дитя.
Федерико спал, а Ортенсия бодрствовала над ним. За непроницаемыми завесами сна Роблес видел себя всегда с другими, никогда в одиночестве, и лицо человека, мочившего усы в глиняной хикаре, говорило ему, что ужасно не одиночество, что по-настоящему, ужасно одно: видеть, как страдают другие. А Ортенсия бдела над его сном с открытыми слепыми глазами, чтобы, раскрыв свои, он прежде всего увидел ее, а в ней мир.
Ночь приглушенными шагами сошла на 16 сентября 1951-го.
3
Хайме Себальос всегда выделялся своими способностями и честолюбием. С пятнадцати лет он начал публиковать стихи в недолговечных провинциальных журналах, а когда он учился на юридическом факультете, ему поручали выступать с речами по разным случаям: перед губернатором, на торжественном открытии плотины, а однажды, 16 Сентября, перед самим президентом. Учился он блестяще, а его изысканные манеры и зрелость, которая проявлялась и в том, как он одевался, и в том, как он вел себя, снискали ему симпатии всех приличных людей в Гуанахуато. Поэтому, когда в апреле 1954-го туда приехала погостить восемнадцатилетняя Бетина Регулес, одна из самых известных красавиц в столице, которую репортеры, писавшие о светских новостях, называли «золотой девочкой», дочь известного адвоката и дельца Роберто Регулеса, все дамы приложили усилия, чтобы они познакомились.